Люди в бою - Альва Бесси

Позже, в час дня, дожидаясь в бригаде, когда мне удастся поговорить с Гейтсом, я вижу, как начальник штаба, англичанин, капитан Малколм Данбар, садится к полевому телефону и начинает обзванивать командиров батальонов. «Держать людей в готовности идти в бой по первому приказу… — говорит он своим хорошо поставленным голосом. — Держать в готовности идти в бой…»

Есть одна песенка, ее то и дело распевают в эти дни дурашливо жалобными голосами — поют и посмеиваются. В ней поется:

Мне домой охота,Мне домой охота,Тут лают пулеметыИ орудья бьют.На фронт мне неохота,За океан охота.Еще я очень молод,А тут меня убьют…И мне домой охота!..

Старая это песенка…

Солнце, раскаленное добела, жарит вовсю; из скудной тени деревьев один за другим, по команде, выезжают грузовики автопарка. Бойцы покидают места, где отдыхали, гуськом выходят на дорогу и садятся в машины. Им тревожно: с перекрестка дорог доносится гул бомбежки, видно, как на горизонте столбами поднимается к небу дым; слышно, как к тому сектору, куда их перебрасывают, громыхая, движется артиллерия. Говорят, что фашисты прорвали нашу оборону и без нас никак не обойтись.

Часть дороги, ведущая на передовую, простреливается, и машинам придется проскочить этот кусок под огнем: ждать, пока мы пройдем пять километров пешим строем, некогда. Один за другим грузовики выезжают из-под деревьев, набитые пригнувшимися солдатами, и катят в ту сторону, откуда слышится грохот. Мы сидим под деревьями и ждем, не зная, вернутся ли машины, до они возвращаются. Под конец, когда все солдаты доставлены на передовую, грузятся товарищи из комиссариата.

— Не дрейфь, — говорит Изи Голдстайн (он заведует автопарком), — пока подбили только один грузовик.

Грузовик набирает скорость, и мы выезжаем на перекресток, где едва можно проехать — дорога разбита вдребезги, — сворачиваем направо и под рев мотора мчим на передовую. С кузова видно, как справа и слева от дороги рвутся снаряды, они ложатся и на дорогу — то позади нас, то далеко впереди. Ты пригибаешься ниже и ждешь. Доезжаем до места, дальше которого ехать не рекомендуется, выгружаемся, садимся на обочине и ждем.

Поверх голов бьет наша артиллерия; батареи стоят в лесочке неподалеку, так близко, что видишь, как при выстрелах с земли взвивается пыль. Нам не известно, где теперь штаб бригады, — проходит несколько часов, садится солнце, а мы все ждем; но вот за нами является посыльный, и мы идем вслед за ним по шоссе, осторожно переступая через упавшие телефонные провода и обходя воронки от снарядов. Потом сходим с дороги, берем влево, спускаемся в овражек, где течет узкий ручеек, и долго поднимаемся по дну впадины между двумя холмами. В верховье этой лощинки естественная пещера, здесь и расположился штаб бригады. Гордон, исполняющий обязанности начальника комиссариата с тех пор, как Ворош уехал в Барселону, говорит, что я сегодня не понадоблюсь; я спускаюсь обратно и на попутном грузовике добираюсь до домика, в котором мы были расквартированы раньше.

Здесь я наутро пишу и отдаю размножить на ротаторе английский бюллетень «Наша борьба». «В районе Эбро не прекращаются ожесточенные схватки. Наши войска продолжают героически отражать яростные атаки противника, которому удалось ценой тяжелых потерь немного выровнять фронт…» (Ощущение нереальности происходящего нахлынуло вдруг с небывалой силой.) Или — сообщения из Парижа: «В связи с международной обстановкой все отпускники, от рядовых до офицеров, получили приказ немедленно возвращаться в свои гарнизоны. Все резервисты знаменитой линии Мажино призваны на действительную службу…» (Муссолини издал приказ, чтобы все итальянские евреи, которые поселились в Италии после 1919 года, выехали из страны. Гитлер ведет переговоры со своим чешским прихвостнем Генлейном.) Мне приказано оставаться наготове на случай если понадоблюсь — но шансы на поездку в Барселону поистине ничтожны. В полдень я снова отправляюсь в штаб, на этот раз на продовольственном грузовике, перехожу дорогу и по дну лощины поднимаюсь к пещере на вершине холма. Здесь мне удается выяснить, что произошло: в секторе Корберы дрогнула одна из бригад прославленной Листеровской дивизии, и нас двинули туда, чтобы удержать оборону, что мы и сделали. Случилось и еще что-то, но, что именно, я в этот раз не узнаю. Близится ночь, но в пещере не замирает жизнь…

Когда-то этим естественным убежищем пользовались крестьяне: они обложили вход в пещеру каменной кладкой и оборудовали ее под жилье. (В Испании и сейчас полно пещерных жителей, которым негде больше селиться.) Внутри пещера разделена на множество просторных помещений, в каждом толпится народ. Из каждого несется нестройный шум приглушенных разговоров, треск пишущих машинок, жужжание коммутатора, голос того или иного jefe[162], сидящего на телефоне. Ибо здесь, в этой скалистой пещере, разместилась телефонная станция, нервный центр нашей бригады; отсюда, подобно паутине, расходится сеть проводов, тянется вниз по склонам, через овраги к командным пунктам четырех наших батальонов, развернутых в боевой порядок перед позициями неприятеля. По этим проводам, на скорую руку протянутым от одного холма к другому, идут те сведения, которые координируют наши действия, связывают нас в единое целое, позволяют нам функционировать как боевой части. А в центре этой паутины — человек, который держит в своих руках все нити, чья воля и разум ощущаются на конце каждого провода. Он небольшого роста и внешне далеко не соответствует общепринятым представлениям о том, как должен выглядеть военный. Однако, даже не заглянув в перечень его заслуг на посту командира с начала войны, сразу понимаешь: он знает, что делает, а его подчиненные верят в него. Этот невзрачный, низенький человечек — майор Хосе Антонио Вальедор, командир XV Интернациональной бригады.

Пламя свечей причудливо искажает тени — колеблясь и трепеща, они ложатся на каменный потолок, усугубляя общее впечатление нереальности, которое здесь возникает. Нельзя избавиться от чувства нереальности, когда, пробираясь по этой мирной, такой типично испанской сельской местности, карабкаясь с террасы на террасу, огибая оливы, ты, войдя в пещеру, вдруг попадаешь в деловую обстановку, уместную, казалось бы, лишь для какого-нибудь крупного учреждения в центре большого города.

— Póngame con la Cincuenta y Ocho[163], — говорит кто-то. И продолжает: — Вулф?.. К тебе идет подкрепление, четыреста саперов, распорядись ими, как сочтешь нужным. Алло! Oiga, oiga! Central, yo estado hablando con la Cincuenta y Ocho…[164]

Слышно, как в отдалении говорит пулемет; в ночной тишине его голос звучит резко, властно. За рваным пологом облаков скрывается луна — вынырнет, потом снова спрячется, и ночь попеременно то освещается, то внезапно погружается во мрак. Черная громада холма, который сейчас в руках у неприятеля, сверкает огнями; по стороне, обращенной к нам, извиваясь, как исполинский светляк, ползет полоса пламени… Шагнешь обратно в пещеру — за порогом стоит Вальедор, простоволосый, засунув руки в карманы короткой, надетой нараспашку кожанки. Ты замечаешь, что на протяжении всей ночи — ей, кажется, не будет конца, этой ночи, заполненной многоголосьем людей и машин, — он ни разу не остается один, он все время разговаривает с людьми — с бойцами, с подчиненными ему командирами: у него всегда найдется время поговорить с человеком, и, с кем бы он ни вел разговор, будь то командир дивизии или простой боец, поставленный часовым у входа, он всегда держится одинаково. Он неизменно бодр — похоже, ничто не в силах вывести его из хорошего расположения духа — и, сыпля в свойственной ему манере, отрывистыми, короткими фразами, то и дело взрывается смехом.

— Digame[165], — твердит голос. — Quien? El capitán Dunbar? Un momento![166]

Противник напирает в секторе Корберы — говорят, Корбера теперь ничейная земля. В последние дни черных стервятников видишь стаями; слышишь сигнал avion от наблюдателей на холме и, припав к земле в тени олив, — тех олив, что навсегда останутся в твоих воспоминаниях об Испании, — следишь, как они парят над головой, накреняются, входят в вираж. Потом слышишь свист, видишь, как они роняют свои «яйца», как те летят вниз, увеличиваясь на глазах, чувствуешь, как земля под тобой содрогается, негодуя, в ней рождается гром, оглашает раскатами окрестность и замирает. «Где же наши самолеты?» — думаешь ты. А вот и они. Наконец, когда мы провели уже много суток на отдыхе, к нам приходит сообщение. Его приносят в час дня: «Подготовиться к выступлению и ждать приказа».

«Где Вальедор?» — раздается чей-то голос; но Вальедора нет. Линкольновцы меняют свои позиции, и он отправился к ним — на месте помочь, поправить, проследить, чтобы при новом размещении как можно лучше использовать выгоды пересеченной местности. У рядового бойца поле зрения ограниченно; ему нечасто случается видеть командира бригады. Но командир бригады — он тут, с ним; а такой командир, как этот, того и жди, незаметно объявится в ночной час рядом с часовым на посту, на puesto de mando[167] такого-то батальона, в расположении такой-то роты, под огнем. Это также одна из черт, свойственных этому человеку, ну и потом, у нас — особого рода армия. Наших командиров едва ли встретишь за много километров от передовой, где можно попивать шампанское да прогуливаться по улицам, щеголяя жарко начищенными сапогами. Вспомните хотя бы Мерримана, вспомните Дорана…