Хроника рядового разведчика. - Евгений Фокин

В ночь на 10 сентября прозвучала команда: «Тревога! В ружье!» Размеренная курсантская жизнь в считанные секунды была нарушена, и уже вечером они спешно грузились в эшелон, курсантский батальон отправлялся на фронт.

Конечно, было обидно, что до ускоренного выпуска из училища и производства их в лейтенанты оставались считаные дни. Но этому пока не суждено было осуществиться. Теперь Владимир лежал на двухъярусных нарах, недалеко от распахнутой двери вагона, погруженный в свои невеселые мысли, вслушиваясь в ночную тишину, вдыхая пряные запахи сена под головой. Ему не спалось. Слишком много воспоминаний навалилось на него за прошедшие сутки. Не спит и сосед, Володя слышит, как тот ворочается, устраиваясь поудобнее на своем ложе. Ему вспомнился дом — как там мама, как идет служба брата. Вскоре он напишет: «Вот, мама, и я еду на фронт. Буду воевать за тебя, за то, чтобы ты у меня на старости лет жила счастливо и спокойно, а я стал инженером. Ты меня приучила к труду. Труд, возможно, и был основой моей тяги к творческим его сторонам. Ведь только в труде вырабатывается терпение, внимание, выдержка».

Равномерный перестук колес постепенно убаюкал и Владимира.

Через сутки они уже выгружались в Сухом Логу. Здесь в основном из курсантов пехотных училищ и моряков-тихоокеанцев формировалась 93-я отдельная стрелковая бригада полковника Н. Э. Галая.

Народ подобрался молодой, энергичный, решительный. Командный состав в основном кадровый, были и побывавшие в снегах Финляндии и на фронтах Отечественной войны. Формирование бригады и ее подразделений шло быстрыми темпами, в сжатые сроки. Сколачивались подразделения, осваивались прибывавшие сюда вооружение и техника. Дышинский попал в стрелковую роту.

Вскоре бригада погрузилась в эшелоны, и снова застучали вагоны по стрелочным переводам. Куда везут — пока неизвестно. Позади остался Свердловск, миновали Куйбышев и Саратов, доехали до Пушкина, а потом эшелоны устремились к югу, в сторону Кавказа. Но, не доезжая Астрахани, на станциях Верблюжья, Харабали батальоны приступили к выгрузке. Команда «Выходи!» сбросила с уютных полок.

Переправившись через Волгу, бригада пешим порядком двинулась в сторону Сталинграда, через дышащие еще жаром восточные окраины калмыцких степей.

Населенные пункты редки, рек нет. Вокруг все выгорело, даже глазу не за что зацепиться, а над головой блеклая синева вылинявшего неба.

Изредка из высохшей куртины полыни или солянки взмывали мелкие птички или раздавался пересвист стоящих, словно на часах, столбиками сусликов, молитвенно сложивших полусогнутые передние лапки, или пробежит пеструшка, да в воздухе невесомо парили орлы. Иногда в вышине, натужно гудя моторами, проплывал немецкий разведчик.

Днем всех донимала жара. Внутри, казалось, все пересохло. Говорить и то не хотелось. Вода только в колодцах. Так и шли от колодца к колодцу. Потом шли по ночам. Тогда над головой крупными гроздьями висели огромные звезды.

Изредка навстречу двигались караваны важно-невозмутимых, груженных скарбом верблюдов, уныло тянулись эвакуированные... Особенно тягостное впечатление оставили дети. Их чумазые личики, обожженные палящим солнцем, с укором глядящие не по-детски серьезные глаза жгли, испепеляли душу. А каково их матерям! Так, миновав Цаган-Аман, Черный Яр, Старицу, бригада, оставив позади маршрут протяженностью около 300 километров, сосредоточилась около Красноармейска, пригорода Сталинграда. Прибыли в самый разгар боев, которые не стихали ни днем ни ночью. Выше по течению лежал окутанный дымом Сталинград.

Вскоре вошли в Бекетовку. Это была уже южная окраина Сталинграда.

Здесь бригада с марша вступила в бой. На многое Володе пришлось насмотреться за дни пребывания на переднем крае.

...Как-то вечером, а это было перед боями на Курской дуге, после ужина, Дышинский разговорился. Поводом к этому послужило письмо брата Евгения, выдержки из которого он прочитал нам. Евгений писал, что завидует брату, так как он уже бьет фашистов.

— Я его понимаю, — начал Владимир, — я тоже так думал, что бить фашистов легко и просто. Вот когда попал под Сталинград, то все школярское поверхностное быстро выветрилось из моей головы. Враг-то опытный, хорошо обученный. А каких ребят теряли, им же цены не было.

И как наяву, он вспомнил мельчайшие подробности пребывания в стрелковой роте. Вспомнил, как они вечером сменили изрядно потрепанную в боях часть, как ждали приближения рассвета.

— Передний край... Стрелковые ячейки, отрытые или только начатые, соединили траншеями, прорыли ходы сообщения в тыл. Для нас они стали постоянным местом обитания. Здесь мы укрывались от огня, сами вели огонь, принимали пищу, поблизости хоронили друзей, общались с соседями. Сверху то светило солнышко, то сыпался вначале мелкий, нудный дождь, а потом и мокрый, хлопьями, снег. Над головой было что-то только у ротного.

Под ногами чавкает. Ботинки с виду еще целые, а уже пропускают воду. Ноги почти каждый день сырые. Для отдыха мы отрывали в стенках траншей, на полметра выше дна, ниши. В них спали, укрывались от огня противника. Но и в них было холодно, сыро.

Спали чаще «валетиком». Но разве это сон? Только согреешься, заснешь — обязательно кто-то разбудит. Хоть и не спишь, но и вылезать не хочется. Поэтому лежишь и слышишь чей-нибудь разговор.

О чем только не говорят солдаты! Слышу, как-то беседуют двое:

— Лет десять тому назад, — продолжал первый, — подговорил меня кореш, и мы украли с ним два мешка овса. Суд. Два годика под Иркутском бревнышки валил. Освободили. Зло затаил на председателя колхоза. И в первую ночь по возвращении подпустил ему огонька. Сарай сгорел, а дом не успел — затушили. А через день-другой мы с ним встретились лоб в лоб, он из магазина выходил, пригласил меня в правление. Беседовал, обо всем расспрашивал, тащил из меня клещами каждое слово. А потом говорит: «Хочешь — трактористом?» Хоть и хотелось, но начал упираться. Но он уговорил. Весной уже сидел за рулем. Так и пошло. Человеком стал. Вот теперь бы, если б он мне встретился — покаялся бы, попросил прощения.

— У меня тоже, брат, история была не хуже твоей. Я тебе про свою жену расскажу...

Я заметил, что у этой черты, на самом острие жизни и смерти, пояснял Дышинский, люди часто хотят высказаться, а если надо, то и осудить себя, очиститься от прежнего груза. Оказывается, человеку не безразлично, каким уйти из жизни. Он и помирать, если придет черед, хочет честным, а не озлобленным. Но это относится к тем, кто постарше. А мы, молодые, только начинали жизнь, поэтому больше слушали, задумывались над рассказанным, а если и говорили, то больше об учебе, учителях, школьных товарищах. Было между нами и общее — главное, что всех нас объединяло, молодых и пожилых, — боль за судьбу страны, за наших близких. И какие бы ни были условия, обстоятельства, в человеке всегда остается человеческое, святое чувство Родины. Лишен этого только подлец, трус да предатель.