Перед бурей - Иван Майский

блажь!» И вообще я не понимаю и не одобряю духа ново

го учения Толстого...

— Ты думаешь о непротивлении?—еще более задумчи

во спросил Михаил.

— Да, о непротивлении, — откликнулся я. — Какой-ни-

178

Пичужка в 16 лет.

будь негодяй заберется ко мне в дом, станет все бить, ло

мать, переворачивать, а я должен ему свою ланиту под

ставлять?.. Нет, это мне не по характеру! Да это и против

но человеческой натуре.

— А может быть, в этом как раз высшая мудрость и

высшее счастье? — возразил Михаил.

— Нет, такой морали я понять не могу,—воскликнул

я. — Жизнь есть борьба! Высшее счастье — это полюбить

какую-нибудь идею такой любовью, какая только возмож

на для человека. Служить идее, работать для идеи, думать

об идее и жертвовать ради идеи всем — дружбой, лю

бовью, жизнью, честью.

В другой раз мы как-то имели длинную дискуссию о

любви, о семье, о женщине. Поводом опять послужил

Толстой. Оба мы незадолго перед тем прочитали «Крей¬

церову сонату» и находились целиком под впечатлением

этого замечательного произведения. Михаил и тут

был склонен становиться на точку зрения Толстого, у

меня же философия последнего вызывала крайнее него

дование.

— Ты понимаешь, Михаил, — горячился я. — Я глубоко

уважаю Толстого как великого художника. Возможно, это

самый великий писатель русской литературы. Но его взгля

ды часто приводят меня в бешенство. Возьми, например,

отношение Толстого к женщине. Какую он отводит ей

роль? Во что превратилась, в конце концов, Наташа в

«Войне и мире»? В располневшую, самодовольную самку.

И это все. А ведь Наташа — идеал Толстого. Еще хуже

в «Крейцеровой сонате»...

— А может быть, так лучше? — возражал Михаил. —

В наших еврейских семьях женщины занимаются обычно

семьей, детьми, хозяйством, а ведь еврейские семьи са

мые крепкие. И мужья и жены живут у нас лучше, чем у

вас, православных.

— Ты совершенный ретроград, — кипятился я. — Ты

скоро будешь отстаивать «Домострой».

— Ничего подобного! — с возмущением отпарировал

Михаил. — Но только я уверен, что хорошая жена должна

жить для семьи. А чего ты хочешь от жены?

Мы оба лежали на песчаном берегу реки, подставляя

открытые спины лучам еще горячего послеполуденного

солнца. Плакучие ивы купали свои ветви в струях тихо

бежавшей воды. Где-то высоко, в прозрачном весен-

180

нем воздухе, слышались голоса птиц. Вопрос Михаила не

вольно заставил меня задуматься. После некоторого молча

ния я уже более спокойно отвечал:

— Жена, по-моему, должна быть лучшим и самым

близким другом своего мужа. Не только любящей женой,

но и другом. Муж и жена — духовное единство, порожден

ное сходством взглядов и убеждений. Между мужем и

женой должно быть полное равенство.

Михаил усмехнулся и добавил:

— Ты хочешь невозможного. Да и нужно ли это?..

Лето 1900 года я опять проводил вместе с Пичужкой.

На этот раз наши семьи решили устроить «съезд» в Сара

пуле, где жили наши общие родственники. В конце мая я

отправился в Москву и оттуда вместе с семьей Чемодано¬

ных приехал в Сарапул. Днем позже в Сарапул приехала

моя мать со всеми остальными детьми. Мы поселились

вместе с нашими родственниками в большом деревянном

доме, вокруг которого был обширный, но запущенный сад,

и провели в этом тихом прикамском городке все

лето.

Пичужка только что кончила гимназию (в то время

женские гимназии имели семь классов) и тем самым как-

то сразу перескочила в разряд «взрослых». К тому же

духовно и физически она сильно выросла за прошедший

год. Это был уже не подросток, как на «Санитарной стан

ции»,—это была уже молодая девушка, которая, несмотря

на свои шестнадцать лет, рассуждала зрело и понимала

много. По сравнению с ней, я, которому предстояло еще

целый год «трубить» в гимназии, чувствовал себя почти

мальчиком. Раньше в нашей двойственной дружеской

«антанте» я обычно играл первую скрипку, Пичужка же

удовлетворялась положением младшего члена. Теперь роли

переменились, и я как-то невольно стал смотреть на Пи

чужку снизу вверх. К этому имелось у меня еще специаль

ное основание.

В то сарапульское лето главной моей болью был во

прос: есть у меня талант поэта или нет?

Писать, творить уже стало для меня потребностью.

Стихи сами собой складывались в голове, руки невольно

тянулись к перу и бумаге. И выходило как будто бы до

вольно складно. Но значит ли это, что у меня есть настоя-

181

щий, большой поэтический талант? В шестнадцать лет все

пишут стихи, однако Пушкины и Некрасовы рождаются

раз в столетие. Что ж я такое: один из обыкновенных гим

назических стихоплетов или же человек, отмеченный «иск

рой божьей»?

Настроения мои часто и резко колебались то в одну, то

в другую сторону. Иногда мне казалось, что в душе у

меня горит яркий огонь таланта и что мне суждено стать

крупным поэтом. Тогда я воображал себя вторым Некрасо

вым (я признавал только «гражданскую поэзию») и в яр

ких красках рисовал, как я отдаю все свое дарование на

службу делу народа и как мой гневный стих ударяет по

сердцам людей «с неведомою силой». В такие минуты я

чувствовал себя счастливым, могучим и непобедимым.

Иногда же, наоборот, мне казалось, что я совершенная

бездарность, что стихи мои никуда не годятся и что все

мои творческие попытки являются лишь «пленной мысли

раздраженьем». Тогда на меня находили уныние, депрес

сия, неверие в свои силы. В такие минуты я ходил мрач

ный, нелюдимый и любил декламировать знаменитое гей-

невское «Warum?»:

Warum sind derm die Rosen so blass,

O, sprich, mein Lieb, warum?

Waram sind denn im grunen Grass

Die blauen Veilchea so s t u m m ? 1

И, дочитавши до конца это изумительное стихотворе

ние, я в состоянии глубокого пессимизма задавался во

просом:

— Разве жизнь, природа, человечество, идеи, мысли,

чувства, радости, печали, стремления — разве все это не