Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

Ватажники ходили вокруг пожарища, потирая руки, и деловито переговаривались:

— Славно горит старый режим.

— Жгет добре. Только подкладывай…

Через полчаса пышное дерево костра увяло. Подточенная огнем, рухнула крыша хижины. Метель золотисто-красных искр взметнулась к небу, осыпаясь на камыши. А еще через час на месте старого кордона остались только груды дымящейся золы да закоптелых кирпичей. Густой сумрак, на время потревоженный пожаром, снова опустился на займище.

Партизаны входили в хутор ночью. Никем не занятый хутор был тих и безлюден. Ни одного огонька не теплилось в окнах. После продолжительной отлучки ватажники врывались в родные хаты нежданно-негаданно. Напуганные и обрадованные жены висли на шеях мужей. Визжала и прыгала вокруг отцов детвора.

Успокоив мать, Аниська снова ушел из дому и целую ночь, не выпуская из рук винтовки, бродил по улицам. Он все еще ожидал возвращения калединцев, но калединцы не возвращались.

На рассвете дождь перестал, с чистого предвесеннего неба пахнуло морозной, покалывающей щеки стынью.

Обессиленный Анисим вошел в хату. Не раздеваясь, он присел на полу, у теплой печки, и незаметно уснул. Федора любовно подложила под голову сына подушку, уселась у изголовья. Так просидела она до восхода солнца. Анисим спал, откинув руку. Тут же, прислоненная к печке, стояла его винтовка.

Разрисованные морозом окна порозовели, потом заиграли пламенем. Занимался погожий февральский день.

Мимо окон промелькнула тень. Федора вскочила, заслоняя собой сына, настороженно встала у двери. По стуку костыля, доносившемуся из сеней, она узнала Панфила Шкоркина и успокоилась.

Панфил, с почерневшим от бессонно проведенной ночи лицом, но с веселыми искорками в глазах, вошел в хату.

— Егорыч, вставай живей, большевики идут! Скорей! Уже подходят к станции! — закричал он, тряся Анисима за плечо.

Анисим вскочил, схватил винтовку. Партизаны выбежали во двор. На станции уже собралась вся ватага. Павел Чекусов, Панфил Шкоркин, Максим Чеборцов, Илья Спиридонов стояли на путях, всматриваясь в туманную даль утра.

Встречать большевиков сбежались мужики, детвора, бабы. Подкатило несколько подвод, груженных пшеничными хлебами, вяленой рыбой, ситами с салом, пирогами.

На одной из подвод стоял седобородый и прямой, как гвардеец, Иван Землянухин, смотрел из-под ладони на тянувшийся вдоль железнодорожных путей проселок. Ему было поручено вручать входившим большевикам подарки. В помощь ему были назначены наиболее бойкие женщины хутора — Маринка Полушкина, Лушка Ченцова, Федора Карнаухова, Ефросинья Шкоркина. Они стояли у подвод, с нетерпением поджидая гостей.

Павел Чекусов построил партизан на перроне станции в две шеренги. На правом фланге встал Анисим с самодельным знаменем в руках, сшитым женой Чекусова из куска поношенного кумача. Анисим сжимал ясеневое древко, все больше волнуясь, вглядывался в сторону, откуда должны были появиться советские войска.

Наконец в солнечной дымке показались всадники. Они спокойно рысили прямо по железнодорожным путям, направляясь к станции.

— Едут! Едут!.. — пронеслось по рядам партизан и по толпе.

Бабы, набрав полные руки калачей и пирогов, кинулись на пути. Румяная черноокая красавица Маринка, одетая в праздничную кофту, выступила вперед, высоко подняла над головой блюдо с пирогом.

— Маринка, сатана! — кричала ей завистливая некрасивая Лушка. — Ты завсегда вперед окорока свои выставляешь. Вот он секанет тебя палашом!

— Ну и пусть! Может, нового муженька себе среди большевиков найду, бабоньки! — звонко, засмеялась Маринка. — А то от старого и досе с фронту ни слуху, ни духу. Я уж и так ссохлась без мужчины, побей бог.

Разъезд приближался. Чекусов хотел встретить его по всем правилам военных церемониалов, с отдачей рапорта и соответствующих приветствий. За время действительной, а потом фронтовой службы он хорошо изучил все мелочи строевого устава и теперь был готов ради торжественного случая со всей серьезностью блеснуть перед товарищами-партизанами своими знаниями.

Он еще раз строго осмотрел ватажников, круто повернулся и быстро пошел навстречу конникам.

Впереди отряда, на забрызганном грязью жеребце, ладно слившись с седлом, ехал всадник с растрепанным изжелта-русым чубом и окладистой светлой бородкой. Он еще издали заулыбался Чекусову, и в этой улыбке было что-то неясно знакомое. Павел Чекусов сделал еще несколько шагов и остановился. Он приложил руку к краю серой папахи, поднял глаза — и замер, раскрыв рот. Прямо над ним ухмылялось лицо казака Андрея Полушкина, с которым он служил в начале кампании в одном полку, а потом, после ранения, потерял из виду.

— Андрюшка! — сразу забыв о церемониале, воскликнул Чекусов и бросился к полчанину.

Послышалось несколько бессвязных приветствий, Андрей, свесившись с седла, обнял Чекусова, приподнял от земли.

Ватажники покинули строй, бросились гурьбой к конникам. За ними повалили бабы с подарками. Конные разведчики смешались с партизанами. Маринка рванулась к Андрею, смеясь и плача, повисла у него на шее.

— Ну, дождалась-таки своего… не чужого… — недобро и завистливо скривила тонкие губы Лушка.

Анисим, не выпуская из рук знамени, бегал от всадника к всаднику и пожимал руки. Все лица, обветренные, обросший бородами, казались ему давно знакомыми. Веселый говор, женский радостный визг, плач, смех стояли над путями. Увлекая за собой конников, толпа повалила к станции.

В первый же день немало рыбаков, до войны работавших у прасола Полякина, пришло с большевиками. Пришел из Сибири Яков Малахов, с фронта вернулись Игнат Кобец и Васька Спиридонов, спутник Аниськиной юности. Васька возмужал, раздался в плечах. Левая раненая рука его была забинтована, висела на перевязи. Широкое лицо обросло светлорыжей бородкой.

Два года не был Васька дома, и за это время фронтовая жизнь наложила на лицо его жестокий след: оно потемнело, покрылось ранними морщинами, как степной камень под ветрами и непогодью.

Аниська и Васька встретились на улице и долго сочувственно разглядывали друг друга. Васька не обнаружил большой радости при виде старого приятеля. Глаза его остались усталыми и равнодушными.

— Что, небось, обломало на фронте-то? — добродушно усмехаясь, спросил Анисим.

— Как видишь… — нехотя ответил Васька, зябко запахиваясь в потертую шинель.

— Чего делать будешь теперь?

— Воевать-то уж не стану и с прасолами драться. Довольно. Пускай тот воюет, кому охота.

Анисим насмешливо щурился:

— Забыл старое… За кого же ты теперь?

— Ни за кого — ни за белых, ни за красных, а сам за себя.

— Ну и дурило ты! Не образовала, видать, тебя солдатская житуха, — с досадой сказал Анисим.

Васька молчал, глядя куда-то в сторону. Анисим напомнил:

— Гляди, Василь. Жизнь на свое место поставит. Не то время, чтобы на печи отсиживаться. Отсиживаться станешь, кто-нибудь другой с печки стащит.

— А ежели я не хочу? — вдруг злобно оживился Васька и ткнул под нос товарищу согнутую на перевязи руку. — Вот это видишь?

Анисим сплюнул, пошел, не оглядываясь.

На площади собирался митинг. Много жителей еще не вернулось из отступления, и толпа, облепившая крыльцо хуторского правления, была не особенно густой. Больше всего было красногвардейцев из отряда Сиверса. Среди серых, вымоченных дождями шинелей и полушубков пестрели платки женщин.

На крыльце стоял сам командир большевистских войск — Сиверс. Он был в серой смушковой папахе, в кожаном, перепоясанном желтыми ремнями пальто, с деревянной кобурой маузера на поясе. Ветер играл его светлыми, спадающими на лоб ребячьими вихрами. На впалых щеках цвел розовый нежный румянец.

Рядом с Сиверсом, неуклюже переминаясь с ноги на ногу, сняв шапку, почтительно стоял председатель гражданского комитета Парменков. Из-за его спины робко высматривали члены комитета — старик Леденцов и другие. Самого главного, Гриши Леденцова, прасольского компаньона, не было на крыльце. Он уехал из хутора неизвестно куда.

Широкое, одутловатое лицо Парменкова выражало испуг и подобострастие, как будто стоял он перед новым, грозным хозяином и еще не знал, чем угодить ему, боялся, что тот потребует у комитета строгого отчета.

Малахов сжимал локоть Анисима, щуря умные, с веселой хитрецой глаза, бормотал на ухо:

— Гляди-ка, эта шатия, комитетчики, как поджали хвосты. Теперь мы за них возьмемся!

Студеный ветерок разносил по площади обрывки медленной, с латвийским акцентом речи.

— Товарищи казаки! Генерал Каледин обманывал вас! (Ветер отнес несколько слов, заглушил). Солдаты, рабочий класс и беднейшее крестьянство идут с нами. Среди вас уже есть люди, которые помогали бить калединцев. Вот они! — Сиверс протянул руку к стоявшим у крыльца партизанам. — Эти люди пойдут с нами и дальше. За землю, за мир, за советскую власть!