Суровая путина - Георгий Шолохов-Синявский

Илья Спиридонов и Панфил Шкоркин издали наблюдали за раздачей имущества.

— А чего мы стоим, с какой радости? — спросил, вдруг Илья, — Что, мы хуже других, а либо — богаче? Панфил Степаныч! Глянь-ка, люди набрали себе добрища. Пойдем и мы возьмем чего-либо.

— Я не пойду, — решительно заявил Панфил.

— Чудной ты! А я думаю так: мы свое возьмем. Ведь он, сука, все одно нам должен остался. Пойдем, пойдем! — тянул Илья Панфила.

Илья не стерпел, рванулся к сараю. Панфил посмотрел ему вслед, ожесточенно сплюнув, поковылял от промыслов к дому.

Работник вытаскивал из сарая последние связки дели. Оставалось еще два лабаза, самых больших, хранивших основное богатство прасола, и на них Осип Васильевич взирал с надеждой. Он понял теперь: опоздай он с возвращением в хутор на один день и не возьмись за раздачу имущества сам — не осталось бы и этих сараев, которые: могли послужить в будущем основой для нового накопления в хозяйстве. Теперь он решил отстоять их любой ценой. Когда имущество было роздано, Осип Васильевич сказал:

— Ну, а теперь, братцы, давайте жить мирно. Я отдал вам самое лучшее и, истинный бог, никогда от вас не откажусь. Ведь сколько лет мы с вами прасолили.

Рыбаки взволнованно загудели:

— И чего ты, Осип Васильевич! Разве мы не понимаем? И никто супротив тебя теперь не пойдет. Да разве мы… Чего!.. Эх!

«Ну, теперь меня не арестуют, как атамана, — думал Осип Васильевич, — бог сохранит от всяких напастей, а там — поживем — увидим».

В тот же день Осип Васильевич ходил по рыбацким хатам и закреплял свою победу. Смиренный и кроткий, в неизменном драпом тулупчике, он заходил во двор и осторожно стучал вишневой палочкой в ставлю. Его иногда не узнавали, принимали за попрошайку, а узнав, впускали. Осип Васильевич крестился на «святой» угол и степенно начинал:

— Здорово дневали, милые люди.

— Час добрый.

— Живем — шевелимся?

— Ничего, слава богу.

— Ну, дай бог. Теперь жизнь настоящая начинается. Сын-то твой, я слыхал, и партизанах? — осторожно осведомлялся Осип Васильевич у хозяина-старика.

— С Сиверсом пошел на юнкерей.

После незначительного разговора о том о сем прасол напоминал:

— Ты же, добрый человек, не забудь. Не дай в обиду. Боюсь, как бы дом мой большевики не отобрали. А где же мне тогда приют искать, старому человеку? Ты уж подпишись вот под этим прошением. А я тебя не оставлю своей милостью…

И Осип Васильевич подсовывал смущенному хозяину замусоленный лист с длинным столбцом подписей и закорючек. Хозяин ставил свои каракули. Осип Васильевич шел в следующий двор.

Через два дня прасольская семья со всем скарбом въехала во двор. Гражданский комитет, не прекративший еще своей деятельности, удовлетворил просьбу общества и добился в ревкоме освобождения половины полякинского дома.

Вместе с Аниськой в особой красногвардейской дружине состояли и его бывшие друзья, рыбалившие когда-то в одной ватаге — степенный Яков Малахов, Максим Чеборцов, злобный и мрачный Сазон Голубов и тихий, молчаливый Лука Крыльщиков.

Как и в былые дни выездов на рыбную ловлю, сошлись жизненные тропы этих людей.

Вот уже десять дней носились ватажники по степным ярам и балкам, по придонским займищам и опустелым хуторам, ночуя под чужими крышами, греясь у чужих очагов.

В конце февраля особая дружина вслед за головным отрядом вошла в станицу Гниловскую.

Смеркалось.

После продолжительной оттепели снова кружил лютый северо-восточный ветер, порошила сухая поземка. В узких переулках лежали высокие, с закрученными хребтами сугробы, уныло насвистывал ветер. На безлюдной площади валялись брошенные калединцами сани и двуколки. В опустелых дворах выли собаки. Окна куреней отпугивали молчаливой чернотой. Только в одном из домов, вблизи железнодорожной станции, неровно мигал свет: там уже расположился штаб головного отряда.

Завтра предстояло войти в Ростов, и Анисим, чувствуя усталость после дневного боя, с надеждой думал о передышке. В последние дни он все чаще вспоминал о Липе, от которой не получал вестей уже два месяца, и тревожился.

Получив указание квартирьера, дружинники направились к дому рыбака-казака на самом берегу Дона. В зажиточной, на вид, горнице дрожал маленький огонек. Когда бойцы, отряхиваясь от снега и стуча сапогами, ввалились в дом, вся семья — женщины и дети — испуганно жались друг к другу у печки.

Дряхлая старуха с древним, желтым, как воск, лицом, шевеля бескровными губами, смотрела на вооруженных, осыпанных снегом людей со страхом.

Молодая женщина, склонясь над подвешенной к потолку колыбелью, кормила грудью ребенка. При входе дружинников она поспешно спрятала полную смуглую грудь в кофточку, закрыла личико ребенка платком.

— Вы, бабочки, не пугайтесь, — успокоил женщин Малахов, — мы свои люди. С тутошних хуторов рыбалки. Отогнали кадетов, теперь вот зашли отдохнуть да чайку попить.

Бойцы, кряхтя, стягивали с себя полушубки, ставили в угол винтовки, отстегивали от поясов гранаты. Горница наполнилась холодом, запахом махорки и мокрой овчины.

Анисим снимал задубелые сапоги (он забыл, когда разувался в последний раз), нетерпеливо поглядывая на печь. Надрывно кашлял, хрипел легкими, как прорванными кузнечными мехами, Максим Чеборцов. Он совсем ослабел, охваченный жаром, еле держался на ногах.

В последние дни Максим ежеминутно и, как никогда, страшно сквернословил, и теперь его товарищи беспокоились, как бы он не загнул без всякой причины во всех богов и царей. Особенно боялся этого добродушный и всегда спокойный Крыльщиков. Поддерживая Чеборцова, он пробормотал ему на ухо:

— Ты, Максим, остерегись, пожалуйста. Не кроши, за ради бога. Супротив баб и детишек неловко.

К всеобщему удивлению, Максим покорно кивнул головой.

— Нет, братцы, не до матюков мне. Довоевался я… В грудях у меня от германских газов что-то истлело. Ночью, кажись, отойду, — и, пьяно качнувшись, не устоял на ногах, свалился прямо на пол у печки.

Дружинники бережно укрыли товарища полушубками.

— Лежи теперь, знай, а к утру вскочишь, навроде как с похмелья, — попытался улыбнуться Малахов.

Не прошло и минуты, как Чеборцов в беспамятстве заорал:

— Р-рота, в цепь! Германскую кавалерию в штыки!.. Рассыпайся!..

— Свят, снят… спаси и сохрани! — истово закрестилась старуха, а детишки пугливо захныкали.

Послали за фельдшером. Тот явился не скоро; вылив в рот Максима лекарство, ушел так же молча, как и появился. Молодая казачка, тем временем успокоенная мирным видом бойцов, их знакомым рыбацким говором, смотрела на них доверчиво, с ласковым участием.

— Хозяин-то твой где? — спрашивал у нее Малахов.

— Забрали кадеты в провожатые, а остальные казаки в займище поубегли, прячутся по камышам, — рассказывала женщина. — Плетями да шомполами били моего муженька, силком потащили в подводчики.

Казачка склонилась на край колыбели, заплакала.

— Убьют они его, люди добрые, убьют… Что мне делать тогда с малыми детьми?

— Ты, бабонька, не кричи, — утешал ее Малахов, — дальше Батайска они его не повезут. А ежели муж твой не дурак, — он завтра ровно на зорьке до дому явится!.. Ты скажи, где камышец у тебя. Чайку бы согреть.

Хозяйка вытерла платком смуглое миловидное лицо, засуетилась. Весело затрещал в камельке камыш, зашумел на плите чайник. Красногвардейцы доставали из котомок промерзший хлеб, консервы.

Поужинав, улеглись спать. Хозяйка набросала на пол пуховиков. Анисим долго не спал, перебирая в памяти пережитое, думая о завтрашней встрече с Липой. Рядом кашлял и бредил Максим Чеборцов. Потом и он затих. Слышно было только, как тяжело дышали измученные люди, шелестела за окном нестихающая метелица да скучно поскрипывала неплотно прикрытая ставня. В печурке дотлевали кизяки, отбрасывая багровое сияние на сумрачную заставу икон в углу.

Ночью громкий стон разбудил Анисима. Он окликнул Максима и, когда тот не ответил, а застонал громче, вскочил, зажег спичку.

Чеборцов лежал на спине, запрокинув голову. Расширенные глаза его были темны и неподвижны. Он силился что-то оказать, но не мог.

Анисим разбудил товарищей. Дружинники окружили Максима. Сокрушенно вздыхая, Малахов склонился над ним.

Стоя на коленях, Анисим держал слабеющую ладонь товарища. Максим лежал черный и страшный, точно истлевший на медленном огне.

— Б-братцы… подымите меня… — вдруг выговорил он.

Анисим и Малахов приподняли Максима. Он дышал все чаще, прерывистей.

— Покурить дайте, — попросил он немного погодя и, выругавшись заплетающимся языком, вздохнул: — Эх, как не хочется помирать, братцы! Только добились волюшки и вот…

Красногвардейцы засуетились, доставая кисеты. Анисим быстрее всех свернул цыгарку, раскурил ее, сунул в рот товарища.