Захватчики из Центра - Брайан Стэблфорд

Самое удивительное, что этот акт малодушия, похоже, сработал.

Как только я сжался, боль стала меньше, и к тому времени, когда я был в своем воображении уже не больше атома, я вообще перестал ее ощущать. Зато я ощутил удивительную свободу; превратившись в мирок, куда более мелкий, чем песчинка, я погрузился в себя, как в блаженную вечность, длившуюся, по нашим меркам, не больше часа. Ничто вне меня не могло сейчас привлечь моего внимания.

Можете считать меня эгоистом — ваше право.

Затем, как герой античного романа из микромира, я пережил потрясение, неожиданно открыв, что большое и малое поменялись местами. Одним прыжком, словно при гимнастическом упражнении в невесомости, я стал вдруг целой Вселенной, собранной из пространства и наполненной звездами, растекающейся Вселенной, заключенной в кожу из галактик толщиной с бумагу, скорость разбегания галактик относительно ритма моего сердца пульсировала на критической отметке магического числа с.

Внутри меня, как протоплазма в амебе, перетекала семенная жидкость из парообразных туманностей, танцующих похожий на водоворот танец, а биение моего сердца было биением Сердца Бога, пульсом и ритмом Творения. И никакой боли только хрустальный экстаз музыки сфер.

Обезопасившись таким образом, превратившись в гуманоида, не привязанный ни к каким человеческим органам или чувствам, я был готов трансформироваться в любое гипотетическое тело, принадлежащее любым другим сущностям, и вступить в контакт с этими сущностями.

В конце концов именно ради контакта я здесь и находился.

Причудливые романы на Старой Земле, повествующие об интимных встречах типа той, что мне предстояла, как правило, не скованы языковыми трудностями. Когда боги вещают в голове мифологического героя, когда инопланетники-телепаты просвещают ученых двадцать первого века, когда одушевленные компьютерные программы впервые обмениваются интеллектуальными объятиями со своими прародителями из крови и плоти, обычно предполагается, что все языковые барьеры устранены и что сознание главного героя автоматически транслирует передаваемое ему прямиком в мозг послание на английском языке; иногда, для пущего эффекта, искаженном английском, но все же английском.

Но мысль не шире языка. Когда встречаются два гуманоида, в языках которых ни одно слово не совпадает, они могут общаться посредством мимики и жестов. А когда человек и чужак вступают в контакт не с глазу на глаз, а с помощью микросхем, все гораздо сложнее. Но насколько трудно дается общение, когда одна из сторон, ищущих контакта, не имеет ни малейшего представления, что ей делать и как поступать в предлагаемом состоянии материальной матрицы, совершенно не похожей на наше доброе старое пространство-время!

Можете мне поверить, контакт с чужеродным интеллектом через нейроканал это примерно то же самое, как если бы вас попросили участвовать в телевикторине сразу же после вашего рождения, причем за каждую ошибку пообещали больно наказывать.

Мало-помалу я опять начал ощущать, что стал размером с человека. Но что я собою представлял, сказать не берусь и полагаю, что то, чем я был, не имело ни формы, ни материальной основы; мне оставалось быть только собственной точкой зрения. Не могу судить, насколько моя творческая активность участвовала в том, что начинало возникать из небытия вокруг; подозреваю, что все там было сделано ради меня, но те, кто создавал эту картину ради моего обучения псевдосенсорному восприятию, максимально использовали ресурсы моей памяти и воображения.

Это было похоже, если хотите, на сон?

Мне снилось, что я стою в пустыне, бывшей когда-то морем, и что жизненные формы, заполнявшие это море, вдруг застыли, превратившись в кристаллы, которые по ночам светились, словно ледяные скульптуры, а в дневном тепле растворялись, принимая ни на что не похожие парообразные формы и превращаясь в сгустки света. Мне снилось, что я иду по лесу из сталагмитов со множеством наплывов, словно у литых статуй, вылизанных до зеркального блеска природными стихиями. В серебристом рассветном свечении парообразные сущности просыпались от ночного сна и уплывали вверх, корчась в непрерывных, но тщетных попытках вновь зафиксировать свою форму.

Они начали медленный мрачный танец, хороводом кружась вокруг майских деревьев под л иловым небом, медленно светлеющим до розового оттенка. Чувствовалось, что эти мерцающие привидения тосковали по форме, по твердости, но их стремление к материализации было безнадежно. На мое присутствие они никак не реагировали, сосредоточившись на самих себе и занимаясь своими, одним им ведомыми делами.

Скалы имели серо-зеленую окраску, но цвета выглядели размыто. Вдалеке скалы пропадали, терялись в колышущихся тенях разноцветного тумана, но впечатление было такое, как будто они находились на самом краю моего восприятия, за которым лежала непостижимая тайна.

Словно напитавшись водой из теплого воздуха, лес начал расти, и по нему забегали огоньки — прозрачные лучики света, напоминавшие солнечных зайчиков, отраженных мелкими зеркальными чешуйками. Впечатление о пустыне как о бывшем море казалось иллюзорным: ни воды, ни морских животных в ней не было, но были запечатленные в ландшафте отголоски морского пейзажа. Здесь царил дух моря, словно пустыня знала, что значит быть морем.

Но ни в одно из происходящих вокруг действ я не чувствовал себя вовлеченным. И ничто, похоже, не адресовалось непосредственно мне. Вместо этого я ощущал себя посторонним, случайным прохожим в живущем своей жизнью царстве, которому не мог принадлежать. И сон этой пустыни воспринимался мной как квинтэссенция одиночества.

Но тут я увидел четыре огненных глаза, горящих как раскаленные угли, смотрящих на меня из колышущихся теней и затмевающих своим внутренним светом как солнечный свет, так и свечение морских миражей.

По мере того как они приближались, пустыня, казалось, начала волноваться и бормотать, недовольная этим вторжением. Глаза полыхали, и поток кровавого света, Как раскаленный ветер, опалял лес, нарушая и рассеивая его сон.

Пустыня страдала и сопротивлялась. Вихри пара поднимались, пытаясь поглотить глаза, и обвивали их удушающими змеиными кольцами. Потоки черного дождя падали с неба, а во все четыре глаза били молнии, но тщетно. Глаза смотрели на меня. Это не был взгляд Медузы, обращающий в камень, скорее, это был взгляд, который мог растворить меня или испарить, превратив в невещественное существо.

Поскольку я был нигде и ничем, но лишь присутствовал без определенного места в пространстве, то взгляд этот сидел как внутри меня, так и снаружи. Это не я смотрел, и не огненные зрачки смотрели в мои зрачки, но их пламенный взор изучал меня изнутри, снова и снова, и я чувствовал, что больше никогда уже не смогу существовать отдельно от него. Я поверил, что всегда теперь буду под пристальным взглядом этих глаз, что всегда нечто похожее на этот огненный взор будет присутствовать в моих размышлениях о самом себе.