Социология вещей (сборник статей) - Коллектив авторов

Прояснить этот «таинственный и непостижимый акт» Юм пытается путем постулирования ряда «искусственных» психологических объективаций, начиная с «Я» и кончая обществом. При всей субъективности того и другого, обе эти сущности связаны с материальными предметами двухслойной структурой наших страстей, и этот факт Юм пытается доказать научно: при рассмотрении человеческой страсти к собственности, он заводит речь о каузальности (Юм, 1996: 360–366). Эту каузальность следует понимать в терминах двойной референции человеческой страсти к собственности: последняя вызывает чувства не только удовольствия, но и гордости. Чувство удовольствия относится к самим внешним материальным предметам как к собственной причине; чувство же гордости имеет своим референтом искусственный внутренний объект, который Юм называет «Я». Когда своекорыстие подсказывает человеку, что получить и сохранить за собой собственность можно только сделав общепризнанным право каждого на собственность в качестве необходимого условия рыночной системы обмена собственностью, тогда это новое чувство публичного интереса и порождает искусственный объект, называемый обществом. Значит, общество является чистым объектом человеческой субъективности; собственность же как главное отношение в обществе оказывается – благодаря названной двойной референции человеческой страсти – одновременно и социальным, и материальным объектом. Все это настолько таинственно, что от католического религиозного предрассудка, каким является пресуществление, отличить «пресуществление» материальных объектов в социальные (в качестве частной собственности) Юму удается только через утверждение, что церковь, в отличие от коммерческого общества, совсем не обладает чувством «публичного интереса» (Юм, 1996: 556–565).

Исторической демонстрацией неадекватности нематериалистической концепции договора (коей придерживаются современные социальные науки) стала предпринятая в середине XVIII века попытка лорда Менсфилда и его круга утвердить субъективную доктрину договора как морального «единства воль». С точки зрения Менсфилда, вознаграждения следует интерпретировать исключительно в терминах их потенциальной стоимости, относительно которой можно представить конкретные доказательства. Мысля в старом добром просвещенческом духе, он истолковывал реальную действенность материальных вознаграждений, актуализацию ими социальной способности налагать обязательства, как ту реальность, которая фактически существовала в момент заключения договора, то есть как разновидность метафизической иллюзии. Под истинным статусом материальных вознаграждений Менсфилд понимал их роль как конвенциональных символов субъективного морального обязательства, достигаемого в актах добровольного согласия. Так, относительно дела 1777 года «Труман против Фентона» он думал, что банкрот обязан платить своему кредитору по договору, даже если таковой является чисто словесным обещанием, данным после того как человек подал заявление о банкротстве и тем самым урегулировал свои прежние финансовые обязательства. Обосновывая это толкование, Менсфилд писал, что «долги банкрота предъявляются его совести» (Holdsworth, 1942: Vol. 8, 1). Таким образом, «долг совести», возникающий, как рассудили бы отдельные судьи, из морального или естественного закона, мог бы послужить основанием для решения об обязательности для исполнения того или иного обещания. Всеохватное представление Менсфилда об обязательствах как продуктах совести просуществовало недолго. Правда, в юриспруденции начала XIX века обоснование договорных обязательств было пересмотрено: тезис о присущей самому контракту правоте или справедливости сменился представлением о совпадении воль договаривающихся сторон (Horwitz, 1977: 160). Но, как подчеркивает Голдсуорт (1942: Vol. 8, 1), эта концепция договора была не нова: «То, что суть договора составляет согласие сторон, а суть согласия сторон – единство воль, столь же явственно сознавалось юристами XVI века, сколь сознается это нами». Радикальная инновация заключалась не в идее взаимного согласия, а в провале попытки исключить субстантивную процедуру и взять за основу договорных обязательств то, что было бы квалифицировано судом как моральный аспект данного дела.

Просвещенческая попытка переосмыслить материальные вознаграждения, представив их в качестве символического свидетельства морального долга, потерпела неудачу исключительно потому, что ею предполагалось огромное расширение полномочий государства как юридической дискреционной власти; предполагаемое за такой властью право на произвол было одновременно и нежелательным, и практически нереализуемым. Аналогичная неудача, как мы видим, постигла попытки приравнять оценку материальных вознаграждений к экономической стоимости обещанной прибыли – так, как если бы логика оценки вознаграждений была тождественна логике коммерческого рынка. Опровержение этой логики в XIX столетии основывалось на фундаментальной истине современного рыночного общества: «caveat emptor» («остерегайся, покупатель»). Представление о том, что «обоснованность» вознаграждения – есть следствие предположительно равных ценностей, обмен которых происходит в рыночной сделке, впутывало судей в подсчет экономической ценности обещания – задача, явно выходящая за пределы их компетентности. В качестве субъективной теории рынка ценности стали получать все большее признание в экономической идеологии с появлением школы предельной полезности (Howley, 1989), и по мере того как колебания стоимости даже основных активов (собственности в докапиталистическом смысле слова) стали признаваться в качестве неизбежного следствия существования рыночного общества, юристы все более отходили от попыток выносить собственные суждения относительно «здравой цены» или истинной экономической стоимости тех или иных вещей. Определение меновой стоимости есть прерогатива потребителя, так что caveat emptor. К третьей четверти XIX столетия классическая концепция вознаграждений решающим образом укрепилась, правда, в совершенно ином теоретическом контексте.

Судебно-процессуальная причинность и материальность договоров

Современная социальная теория предпочитает рассматривать все социальные практики, производящие факты, исключительно в терминах их символического, подтверждаемого конкретными доказательствами значения, а не в качестве реальных воплощений социальной силы. Если мы не согласимся с этим подходом, перед нами встанет проблема выявления действия в мире вещей некой социальной причинности, аналогичной материальным вознаграждениям. Выход из этого затруднения можно найти в более детальном рассмотрении двух типов социальных объектов, обладающих некой способностью интегрировать субъективные договоренности в ту объективную социальную действительность, внутри которой и существуют договаривающиеся стороны. Согласно классической концепции «вознаграждений», такими двумя разновидностями являются кровно-родственные отношения и ценная собственность. Мы же можем попытаться рассмотреть эти разновидности не в связи с экономическим обменом, а как объекты судебной процедуры, то есть как материальные сущности, имеющие для людей жизненно важное значение. Возможно, что именно этот тип материальных сущностей, обладающий социальной способностью трансформировать субъективные обещания в объективные обязательства в силу того, что последние заведомо представляют собой наделенную социальной силой фактическую реальность, – именно этот тип напрямую связывает социальную идентичность индивида с материальными силами, ответственными за наделение его наиболее фундаментальной ценностью, ценностью фактического присутствия в мире. «Кровные связи» – суть характеристики генетической материальности родственных отношений; они связывают идентичность отдельно взятой личности с тем причинным репродуктивным процессом, который произвел на свет этого индивида. Что же до «ценной собственности», то она, как я утверждал, должна рассматриваться в соответствии с докапиталистическим представлением о собственности. Ценная собственность имеет отношение к той жизнеобеспечивающей материальности, которая связывает социальный статус отдельной личности как собственника с производственными причинными процессами физического мира, то есть с теми необходимыми средствами, благодаря которым индивид продолжает существовать в мире.

Исторические свидетельства правомочности этой судебно-правовой концепции материальных вознаграждений, думаю, можно отыскать в ходе дальнейшего исследования, опровергающего то представление о договоре, которое опирается на современные понятия договоров купли-продажи как моделей социальности и «социального контракта». Современная судебно-правовая теория – в том виде, в каком она появилась в XVII веке – имела своим главным объектом иной тип социального договора. Первым авторитетным текстом, содержавшим элементы судебно-правовой теории, был текст Паоло Заччиа «Quaestiones medico-legales» (1661). Наиболее актуальной проблемой, поставленной в данном труде, была проблема роли физической причинности в деле установления правомочности брачных контрактов. Вопросом, сопоставимым с вопросом о присутствии вознаграждений в договорах купли-продажи, явился вопрос о том, какие физические способности и физические акты требуются для окончательного оформления брачного контракта. Подобное представляет собой задачу, способную смутить кого угодно – достаточно вспомнить судебные доказательства юридической силы брачных контрактов, к которым прибегали уже во времена Генриха VIII.