Лев Гумилев - Валерий Демин

Пассионарность, как тоже уже отмечалось, может проявляться и с положительным, и с отрицательным знаком, порождая как подвиги, созидание, благо, так и преступления, разрушение, зло. Данные феномены имеют естественные биохимические и биофизические причины и в конечном счете коренятся в космических закономерностях. Отсюда вытекает проблема, требующая философского и общенаучного осмысления: взаимообусловленность нервно-биотических и физико-космических процессов, установление лежащих в их основе пока еще не выявленных онтологических закономерностей. Говоря же о соотношении пассионарности и культуры, Гумилёв отмечал: «Пассионарность этноса — это двигатель корабля, а культура — это руль. Кораблю необходимо и то и другое». Безусловно, живая теория пассионарности плохо увязывалась с абстрактными социологическими схемами и моделями, зато прекрасно дополняла и конкретизировала концепцию ноосферы…

Гумилёв не просто развил идеи Вернадского, но и наметил пути их дальнейшего развития. Согласно главному биогеохимическому принципу Вернадского биогенная миграция атомов космических элементов в биосфере всегда стремится к максимальному своему проявлению: всё живое вещество планеты является источником свободной энергии и может производить работу. Отсюда Гумилёв делает вывод: наша планета получает из Космоса больше энергии, нежели необходимо для поддержания равновесия биосферы, что ведёт к эксцессам, порождающим среди животных явления вроде перелётов саранчи или массовых миграций грызунов, а среди людей – пассионарные толчки (взрывы этногенеза). Следовательно, пассионарность (как способность к целенаправленным сверхнапряжениям) с природно-космической точки зрения – это врождённая способность организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать её в виде работы.

Углубляя энергетическое обоснование феномена пассионарности, Гумилёв не мог не задаться вопросом и о конкретных механизмах воздействия космического излучения на поведение людей в рамках выявленных этапов естественного развития этносов. Особые надежды он возлагал на успехи развивавшейся генетики. Гумилёв вовлек в активное обсуждение данной проблемы крупнейшего отечественного генетика Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского (1900—1981)[50].

Льву Николаевичу заказали статью о пассионарности и этногенезе в авторитетном научно-популярном журнале «Природа», и он, в свою очередь, решил привлечь в качестве соавторов Н. В. Тимофеева-Ресовского и его ученика Н. В. Глотова. Между тремя учеными быстро установились творческие связи и завязалась научная переписка. Однако отношения двух выдающихся ученых складывались далеко не гладко. Оба — люди трагической судьбы. Оба — несгибаемые борцы за истину. Оба — трудные в об­щении с окружающими и друг с другом. Нижеприводимые фрагменты из писем лучше всего свидетельствуют о возник­шей коллизии. В одном из них Тимофеев-Ресовский писал: «Дорогой Лев Николаевич! Только что узнал от Николая Васильевича, что я Вас перед Вашим отъездом в воскресенье очень, и совершенно бессознательно, обидел. Это результат возбудимости моего характера (почти пассионарности), блинов с водкой, попытки еще раз попробовать выжать из Вас определение этноса в нашем (естественно-историческом) стиле и установившихся у нас с Вами, мне кажется, очень дружеского типа споров и взаимных пикировок. Поверьте, дорогой Лев Николаевич, что у меня и в мыслях не было, особенно после столь благополучного завершения манускрипта, хоть в какой-то степени Вас обидеть или нарушить нашу, для меня столь ценную и, по человечеству, столь приятную кооперацию. Очень прошу Вас – простите меня, хотя бы ради Прощеного Воскресения! Бог с ним, с этим проклятым определением! И без него манускрипт сейчас в прекрасном состоянии.

Дорогой Лев Николаевич! Простите меня грешного и давайте считать "все бывшее не бывшим". Поверьте, что для меня работа и статья с Вами – большая честь. Мой вклад в нее – невелик; но, я думаю, что нам, биологам, удалось, к обоюдостороннему удовольствию выправить ряд чисто естественно-исторических неправильностей в приводившихся Вами вначале примерах и интерпретациях. На это, будучи чрезвычайно заинтересован Вашей проблемой и желая ей "зеленой улицы" не только среди историков и этнологов, но и среди естественников – я и потратил максимум своей пассионарности в спорах с Вами. Еще раз повторяю – мой последний наскок в воскресенье был ненужен, полусознателен, и, очень прошу Вас, не рассматривайте его всерьез. Опять прошу Вас и умоляю – простите! <…>

Не следует нам с Вами обижаться друг на друга и ссориться. Мы с Вами оба пассионарии, но Вы тихий и сдержанный, а я – громкий и несдержанный. В основе же мы с Вами люди близкие, "одного поля ягоды" и, несмотря ни на что, любим друг друга. Так давайте же похороним конфликт тихо и доведем дело, на которое потратили много сил, споров и в котором, думаю, достигли, наконец, в основном, взаимопонимания – до победного конца. Конечно, если это Вам приятнее, печатайте всю статью под одним своим именем, хотя мы с Колей Глотовым с удовольствием примкнем к Вам в качестве соавторов.

Еще раз – простите меня грешного, похороните инцидент, и доведем дело до победного конца! Не будем радовать врагов!

Простите, не сердитесь, я люблю Вас и уважаю, крепко обнимаю, целую

Ваш Н. В. Тимофеев-Ресовский».

Гумилёв отвечал с горьким осадком на душе: «Дорогой Николай Владимирович!

Ваше искреннее и теплое письмо меня весьма тронуло, и возможность возобновления отношений, как личных, так и научных, обрадовала и утешила. За этот год Вы стали мне близким другом, а потеря друга – это почти ампутация руки. Но второе Ваше предложение – "счесть бывшее небывшим" вряд ли целесообразно. То, что Вы обидели меня "полусознательно", еще более грозно, чем если бы это было сознательным, продуманным шагом. Ведь из всех наших совместных бесед с очевидностью вытекает, что подсознательная стихия, слабо контролируемая разумом, есть источник поступков, того самого этологического момента, который не только порождает этносы, но и доминирует в отношениях между отдельными людьми. Те нотки, которые меня неожиданно резанули, видимо, возникли по какой-то причине, мне неизвестной. Но я не могу их оставить без внимания именно потому, что об источнике Вашего необъяснимого раздражения против меня Вы мне ничего не сказали. Следовательно, и впоследствии, когда работа наша будет обсуждаться (а это неизбежно, ибо что за новая концепция, если ее все примут как трюизм!), возможна несогласованность между нами. А она, в свою очередь, может принести вред и правильной плодотворной научной идее, и нам обоим, и, наконец, редакции журнала, где нас приняли очень хорошо, по-товарищески. Я привык за мою мятежную жизнь заботиться не только о себе, но и о своих друзьях <…>».