Женщина в жизни великих и знаменитых людей - Михаил Дубинский

Такова была женщина, в любви которой Виньи думал найти спасение от тяжелых ран семейной жизни. Любила ли его Дорваль? Кто знает? Женщина, прошедшая обширную школу любви, вряд ли могла искренно отвечать на девственную страсть поэта, а если и отвечала, то по совершенно иной причине. То кровь кипит, то сил избыток. Что касается Виньи, то он, по-видимому, весь ушел в свое чувство, ухватившись за него, как за якорь спасения, который мог бы спасти его от душевных бурь. Письма, которые он посылал ей во время ее артистических поездок по провинции, дышат искренней страстью. Он думал уже было, что возрождается к жизни. Как вдруг — новый удар: Дорваль променяла его на провинциального артиста Гюстава, с которым встретилась в Руане. Его прекрасная наружность и несомненный талант заставили ее забыть вдохновенного поэта «Элоа», Она послала его к Дюма с рекомендательным письмом, прося поместить в театр, в котором сама играла, и оказать возможное покровительство. Роль Виньи кончилась.

Тяжело отразился этот новый удар на чувствительной душе чуткого поэта. Он сделался пессимистом. Вся жизнь перед ним как бы задернулась темной завесой. Солнце исчезло. Кругом навис мрак. Он стал отвергать добро как идею, считая его отрицательным элементом и возводя зло в основу мироздания. «Только зло, — говорит он, — бывает чисто и без примеси добра. Добро всегда смешивается со злом. Крайнее добро производит зло. Крайнее зло не делает добра». Полное отчаяние, без протеста, без стремления проникнуть в тайну вечности, — вот удел мыслящего существа. «Хорошо и полезно, — говорит он, — не иметь никакой надежды; надо в особенности надежду уничтожить в человеческом сердце. Тихое отчаяние без содроганий злобы и без упрека небу — сама мудрость. Отчего мы покоряемся всему, кроме незнания тайн вечности? Благодаря надежде, которая есть источник всех наших низостей… О, Боже, над головой я чувствую тяжесть осуждения, которому всегда подвергаюсь, но, подвергаясь заключению, не знаю своей вины и суда. Я плету солому, чтобы забыть… Земля возмущена несправедливостями творения, она притворяется от страха… но втайне она возмущается… Когда появляется человек, восстающий против Бога, мир его принимает и любит. Бог с гордостью смотрел на знаменитого юношу На земле; но этот юноша был очень несчастлив и умертвил себя шпагой. Бог сказал ему: „Зачем разрушил ты свое тело?“ Он отвечал: „Для того, чтобы Тебя огорчить и наказать“».

Крайний пессимизм, вызванный разочарованием в том, что составляло радость жизни поэта, — в любви к женщине, находил некоторый противовес в его стоицизме, но он от этого не перестал быть крайним. Великий в сознании ничтожества всего окружающего, он в себе самом нашел достаточно бодрости для того, чтобы глядеть в лицо миру и проникающему его злу, и невольно думал о другой женщине, о «Далиле» — символе женского коварства. В эти именно грустные минуты вылилось из-под его пера чудное стихотворение «Гнев Самсона», в котором устами библейского героя поэт оплакивает собственное горе и горе всего человечества, обреченного страдать вследствие женского коварства.

Прекрасна Далила,Тяжелые косы по плечам скользят,Как сеть золотая, к ногам ниспадая.Она, как пантера, гибка, молодая,И очи ее наслажденье сулят,И молит о нем отуманенный взгляд,Где искрится втайне огонь сладострастья.На стройных руках золотые запястья,И кольца при каждом движеньи звенят,И перси ее, где блестят амулеты,Сирийскою тканью стыдливо одеты.[89]

Не такова ли была и Дорваль? Не таковы ли и все женщины?

В присутствии Бога во все временаИдет роковая борьба повсеместно,И мужа с душою правдивой и честнойВсегда побеждает с лукавством жена.Не с первых ли дней до мгновенья развязкиТомится он жаждою неги и ласки,Впервые проникшей во все существо,Когда у груди согревала егоИ нежила мать! Безотчетно тоскуя,Какая бы цель ни ждала впереди, —Он грезит всегда теплотою груди,Мечтает о жгучем огне поцелуя,О ласках с зарею, о волнах кудрей,О шепоте нежном во мраке ночей…Его на пути, безотчетно тревожа,Преследуют всюду видения ложа, —И с этою жаждой любви без границСтремится он в сети коварных блудниц.И чем он сильнее и духом, и телом, —Тем гибнет вернее: чем глубже река,Тем более зыбь на волнах велика.Борьба человеку явилась уделом;Когда же от ужасов вечной войныОн жаждет забвенья в объятьях жены, —Тогда начинается втайне другаяМеж ним и меж нею борьба роковая,В разгаре лобзаний ведется она,Губя беспощадно и разум, и силу, —И в каждой жене он находит Далилу.

Отсюда до ненависти и презрения к женщинам вообще — всего один шаг.

В объятиях страсти всегда холодна,Она не знакома с любовным недугомИ в этом, смеясь, сознается подругам.Ей страшен бывает ее властелин,Он груб и берет от нее наслажденье,Но дать не умеет его ни один.Жене драгоценней, чем все украшенья, —Победа над сильным: где кровь пролита,Там ярче сияет ее красота.И та, от которой мы жизнь получаем,Чьи первые ласки нам кажутся раем,И сердце свое мы кому отдаем, —Нам стала врагом в ослепленье своем.И дальше — этот вопль измученной души:О, Господи! Веленья твоиСвершил я и черпал в безумной любвиМою изумлявшего смертного силу.О, Боже, Ты с нею меня рассуди!Заснувшая мирно на этой груди,В упорстве и злобе, для нас непонятной,Она предавала меня троекратноИ трижды притворные слезы лила,Которыми злобы укрыть не могла,Сверкавшей во взоре холодном и лживом.И я, сокрушавший колонны, бывало,Измучен я духом, и тело устало:Печали, гнетущей мне душу давно,Не в силах выдерживать дольше оно!Все лучшее в жизни делить со змеею,Которая вьется, своей чешуеюВлачася в грязи и на солнце блестя!Нечистое сердцем, больное дитя!Себя ослепляя, стараться не видеть,Не знать, — и кипучего гнева не выдать,В святилище сердца его схороня,Покуда, как тлевшая искра огня,Не вспыхнет он сразу зловещим пожаром.Довольно! Склоняю главу под ударом,И гостем желанным здесь явится тот,Кто с вестью о смерти к Самсону придет.

Но наконец кара разразилась. Потрясены мощные колонны руками обманутого и ослепленного героя, и своды храма похоронили под собой и заклятых врагов, и их алтари, и бессильных богов, и самое Далилу, виновницу общего несчастья. Поэт торжествует, и, вспоминая раны собственного сердца, он, как бог мести, восклицает: