Б/У или любовь сумасшедших - Ольга Романовна Трифонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она не смогла жить в их квартире. Разменяла ее хоть и с потерей в метраже, но рядом с работой. Работа над диссертацией «Психофизиологические проблемы сновидений». И вдруг тему закрывают, а потом она узнает, что этим теперь занимаются в «закрытой» лаборатории. Здесь же, на территории института, но закрытой для нее. После отъезда Лени.
От отчаяния — роман с Кольчецом. Переезд Кольчеца, несколько «медовых» месяцев на хуторе в Латвии. Там, кажется, был покой. Не было! Кольчец все что-то нагнетал, выяснял, допытывался. Она — дура, как на духу. Очень быстро он припомнил ей и Антона, которого стал называть «бабьей рожей», жабой, и Леню. Антона ненавидел больше. И если Леня был просто «твой кобель», то злобные и унизительные прозвища для Антона изобретались с неутомимой исступленной настойчивостью и… талантливостью. Она была оскорблена, ошеломлена. Ведь именно последнее — бесспорная талантливость Кольчеца и была блесной, обманкой, на которую купилась. Живя рядом с Антоном, она глубоко уверовала, что талант и доброта, благородство нераздельны. В общем, «гений и злодейство несовместны». Наверное. А вот полугений и полузлодейство — очень даже. Это как с растворами. Химически чистое — не смешивается, загрязненное — сколько угодно. Загрязнила все — зависть. См. опять же «Моцарт и Сальери». Тщательно скрываемая, тайная, гложущая зависть к чужому таланту. Догадалась случайно.
Кольчец очень любил рассказывать о том, как нравится ему армейский быт. Всегда казалась странной такая приверженность казарме. Однажды спросила, и он объяснил:
— Я там спасался от самого себя.
— Что значит спасаться от себя? Человек не может жить не самим собою, от этого сходят с ума, превращаются в монстров.
Он посмотрел долго, внимательно, и в этом неответе была странность.
Странность была вот еще в чем. Будучи в миру человеком сугубо штатским, Кольчец из мира время от времени исчезал и обнаруживался в разных родах войск. Он любил демонстрировать себя запечатленным на броне танка или возле готового взлететь сверхскоростного истребителя. Рассказывал о настоящей воинской дружбе, о знакомствах с высшим звездным начальством, время от времени писал боевым друзьям. Но ответов не поступало ни письмами, ни звонками. Воины глухо молчали, чем демонстрировали, как она понимала теперь, завидную обстрелянность и «нормальный откат». А Кольчеца она разгадала: в армии некому завидовать. Ну совершенно некому, и тогда, конечно же, там легко. А в доме Антона ему было мучительно трудно. Невыносимо трудно. «Ненависимо», как сказала одна иностранка совсем в других обстоятельствах. Бедный, бедный Кольчец! Кто ты теперь? Уже зомби, превращенный Сашей в робота, исполняющего что-то странное и страшное… Тогда в том сне о какой-то квартире с пробирками и колбами… Это же было увидено глазами нечеловека… Саша уверял ее, что программа составлена на прошлое, а это было будущее… Тогда… тогда… психбольница в Авдотьино — это, выходит, финал… точка…»
Вот о чем думала Ирина, прогуливаясь по маленькой площади кампуса[36], построенного на деньги какого-то богача в средневековом стиле. Имя богача было выгравировано на бронзовой дощечке рядом с остро готическим входом в храм, а его тщедушная статуя красовалась среди кустов, усыпанных темно-розовыми мелкими цветами.
* * *
Мистер Тренч подошел сзади.
— Ага! Вот и вы! Давно? Я, кажется, не опоздал? Ваш автомобиль, вещи? Замечательно! Вы голодны или потерпите до дома?
Он почти не слушал ее ответов. Был в пиджаке темно-брусничного цвета. Глянцево-лысый, с блеклыми голубыми глазами.
— Как говорят в аэропортах — следуйте за мной.
Они ехали через какие-то совсем подмосковные леса, и, наверное, от этого снова навалилась тоска.
«Ехала бы сейчас на дачу к Аленке в Жуковку. Бестолковая дачная суета, балонный газ, давно нестиранные простыни, окрошка, вопли волейболистов на пляже, сумерки, телевизор, пылкие речи депутатов, разговор о ценах, хлеб подорожал в пятьдесят раз, везде сокращения… Что это было? Ужасная, тоскливая, невыносимая жизнь сейчас отсюда, из серебристого «понтиака» кажется счастьем. В эту жизнь — Джерри, и можно было бы терпеть… Значит, все дело в Этом. В одиночестве. В страхе перед жизнью. От этого страха спасение в одном — стать зомби. Какая разница — как. Можно пить, можно колоться, можно развратничать или стать йогом, заняться астрологией, оккультизмом, выращивать помидоры… Мое поколение попало в щель между двумя эпохами. Вот уж поистине потерянное поколение. А впрочем, каждое поколение считает себя потерянным».
Тренч включил левый поворот, потом правый, потом опять левый и остановил машину возле белого дома, окруженного цветущими деревьями. Цветы были густо-розового цвета, почти такого же, как пиджак.
Завтрак стоял уже наготове в печи СВЧ.
Отрывисто роняя фразы, он показал ей ее комнату наверху, ванную… И вот они уже в стерильной кухне друг напротив друга за каким-то больничного вида глянцево-белым столом.
— Джерри звонил уже несколько раз, волновался. Он немного сумасшедший, да? Я знаю его давно, и он всегда был немного сумасшедшим.
— По-моему, он в норме, — сухо сказала Ирина.
— Нет-нет, не спорьте. Он вполне сумасшедший. Попробуйте — это еда настоящих фермеров, а это йогурт с киви.
«Почему он разговаривает со мной, как с туземкой? Сейчас скажет: а это холодильник. Что ему рассказал обо мне Джерри и кто он?»
— А вы кто по профессии? — неожиданно слишком прямо («директ») спросила Ирина.
— Я ученый, занимаюсь биологией. Впрочем, здесь все ученые. Треугольник Раллей. Раллей — Дюрам — Чеппел-Хилл — центр мировой науки. Так что же мы будем делать? — неожиданно тихо спросил он.
Ирина опешила.
— Я не знаю. Мне
