Миры Филипа Фармера. Т. 6. В тела свои разбросанные вернитесь. Сказочный пароход - Филип Фармер

Глава 27

А с ним — Герман Геринг.

— Мы с тобой — родственные души, — сказал Геринг. — Похоже, нас повязали Те, кто всем этим занимается.

— Бык и осел в одной упряжке, — сострил Бёртон, предоставив немцу решать, кто из двоих — он. Потом оба они занялись знакомством, вернее, попытками представиться людям, к которым на этот раз попали. Как позднее выяснил Бёртон, они оказались шумерами древнего или классического периода, а это означало, что обитали они в Междуречье между две тысячи пятисотым и две тысячи трехсотым годами до Рождества Христова. Здесь бытовал обычай брить головы (а это нелегко делать каменными ножами), а женщины разгуливали обнаженными по пояс. Фигуры у шумеров были приземистые, рост невысокий, глаза навыкате, лица (на вкус Бёртона) некрасивые.

Но зато тридцать процентов населения тут составляли доколумбовы самоанцы, а эти были намного привлекательнее. Ну и конечно, как везде, тут встречались люди из каких угодно времен и народов, а среди них преобладали выходцы из двадцатого века. Это было логично, поскольку они составляли четверть в общей численности человечества. Бёртон, конечно, не располагал научной статистикой, но за время странствий успел убедиться в том, что люди из двадцатого столетия встречались у Реки даже чаще, чем можно было ожидать. Вот еще одна особенность Мира Реки, которой он не понимал. Чего этики хотели достичь подобным расселением?

Слишком много вопросов. Бёртон нуждался во времени для раздумий, а никакого времени не будет, если он то и дело станет отправляться в рейсы на «Самоубийственном Экспрессе». В этой местности, в отличие от других, куда он мог попасть, существовали хоть какие-то покой и тишина, способствующие размышлениям. Так что он решил на некоторое время здесь задержаться.

И еще — Герман Геринг. Бёртону хотелось понаблюдать за его странным паломничеством. О многом хотел Бёртон расспросить Таинственного Незнакомца (думая о нем, он мысленно произносил эти слова с большой буквы), и в частности — о мечтательной резинке. Как она укладывалась в общую картину? Еще одна частица Великого Эксперимента?

Увы, Геринг долго не протянул.

В первую же ночь он стал кричать. Он выбежал из хижины и побежал к Реке, то и дело останавливаясь и колотя руками по воздуху, словно сражался с кем-то невидимым, или падал и катался по траве. Бёртон добежал следом за ним до Реки. Тут Геринг приготовился нырнуть в воду, видимо, решил утопиться. Но на миг он замер, задрожал, а потом вытянулся в струнку и застыл, словно статуя. Глаза его были открыты, но он ничего вокруг не видел. Зрение его было направлено внутрь. Какие ужасы он там видел, рассказать он никому не мог, поскольку у него отнялся язык.

Губы его беззвучно шевелились — все десять дней, которые он прожил. Все попытки Бёртона покормить Геринга оканчивались неудачей. Он крепко сжимал челюсти. Он таял у Бёртона на глазах, мышцы его как бы испарялись, кожа морщилась, он превратился в настоящий скелет. Как-то утром его скрутили конвульсии, а потом он сел и закричал. Через мгновение он умер.

Из любопытства Бёртон произвел вскрытие тела немца с помощью каменных ножей и обсидиановых лезвий. Переполненный мочевой пузырь Геринга лопнул, и произошло разлитие мочи по внутренностям.

Прежде чем похоронить Геринга, Бёртон удалил его зубы. Зубы были объектом меновой торговли, поскольку их можно было нанизать на рыбьи кишки или сухожилия и получить столь желанные ожерелья. Пошел в ход и скальп Геринга. Шумеры переняли обычай снимать скальпы врагов у своих недругов — шойонов из семнадцатого века, живших на другом берегу Реки. К этому обычаю они подошли цивилизованно — стали сшивать скальпы и делать из них шляпки, юбки и даже занавески. Скальп на меновом рынке значил не больше, чем зубы, но все-таки кое-что значил.

Когда Бёртон рыл могилу около большого валуна у подножия горы, перед ним вдруг всплыло яркое воспоминание. Он прервал работу, чтобы попить воды, и случайно посмотрел на тело Геринга. Его голова, лишенная кожного покрова, черты лица, умиротворенные, сонные — все это вдруг как бы отворило потайную дверцу в памяти Бёртона.

Там, в той громадной камере, когда он очнулся и увидел, что вращается среди других тел, он видел это лицо. Оно принадлежало телу, вращавшемуся в соседнем ряду. У Геринга, как у всех остальных спящих, голова была лысая. Бёртон видел его недолго — как раз перед тем, как его самого заметили Стражи. А позже, когда он встретил Геринга после Воскрешения, он не заметил сходства между спящим и этим человеком с пышной светлой шевелюрой.

Но теперь он знал, что этот человек тогда был совсем рядом с ним.

Возможно ли, чтобы двое воскрешенных, находившихся там так близко друг от друга физически, зациклились по фазе? Если так, то, значит, как только им с Герингом случалось умереть более или менее одновременно, они должны были воскресать заново у одного и того же питающего камня. Так что шутка Геринга насчет того, что они с Бёртоном — родственные души, могла оказаться не так далека от истины.

Бёртон снова принялся рыть могилу, ругаясь на чем свет стоит из-за того, что у него было так много вопросов и так мало ответов. Если бы только ему снова представилась возможность схватить этика, он бы вытянул у него ответы, какие бы меры ни пришлось предпринять.

В последующие три месяца Бёртон занимался тем, что вживался в ритм жизни этой странной местности. Он обнаружил, что ему очень нравится новый язык, являвшийся смесью шумерского и самоанского. Поскольку шумеров было больше, их язык доминировал. Но здесь, так же как и везде, основной язык праздновал пиррову победу. В результате смешения возник «пиджин», язык с крайне ограниченной системой склонения и упрощенной грамматикой. Категория рода исчезла, слова укоротились, времена и виды глагола свелись к простому настоящему времени, которое применялось и для обозначения будущего. Наречия времени обозначали прошлое. Всяческие тонкости выражались фразами, которые были понятны и шумерам, и самоанцам, хотя поначалу казались неуклюжими и наивными. А многие самоанские слова, несколько видоизмененные фонетически, вытеснили слова шумерские.

Подобное возникновение «пиджинов» происходило повсюду. Бёртон думал о том, что, если этики стремятся записать все языки, которыми владеет человечество, им лучше поспешить. Древние языки вымирали, вернее, претерпевали изменения. Но, насколько понимал Бёртон, Они уже завершили работу. Их записывающие устройства, столь необходимые для осуществления физического переноса, наверняка записывали и речь.

Пока же, по вечерам, когда выдавались минуты одиночества, он курил сигары, столь щедро выдаваемые цилиндрами, и пытался обдумать положение дел. Кому он мог верить — этикам или ренегату — Таинственному Незнакомцу? Или, быть может, все лгут?