Смерть отца - Наоми Френкель

– К каким организациям ты присоединялся? – вскидывается теперь и Фреди Фишер.

– К объединению выращивающих кроликов, к союзу охотников, к объединению во имя девиц, которые оступились.

Громкий хохот сопровождает последние слова Шпаца. Вся братия поднимает рюмки, приветствуя его взволнованную речь.

– Чего вы надо мной смеетесь? – смотрит он в смеющиеся лица, и руки его безвольно опускаются. – Все, что я сказал, было сказано всерьез.

Смех усиливается, и глаза Шпаца, увеличенные стеклами его очков, в смущении смотрят на друзей, которых так развлекают кажущиеся им веселой шуткой его слова. Лишь мастер художественного свиста тихо сидит у стола, опустив голову и покручивая большое кольцо на пальце, и в серых его глазах печаль.

– Что вас развлекает в моих словах? Что вы всегда смеетесь надо мной? – не успокаивается Шпац.

– Ничего смешного нет в его словах, – говорит Александр, глядя в глаза Виктора, и, обращаясь к Фреди. – Извините меня, господин писатель, я всю жизнь был общественным представителем.

За спиной его слышен шорох шагов тех, кто пытается приблизиться к нему. Черные официанты стоят без дела.

– Все дни я был общественным деятелем, – Александр повышает голос, – но никогда не отделял в себе частного человека от общественного. Личность человека одна. Когда происходит разлом в целостной человеческой личности, происходит разлом и в его стремлениях. Понятие «общего» превратилось в нечто абстрактное и отделилось от реальных чувств человека. И чем человек более целостен, тем и «общее» становится более целостным, ощутимым и реальным. Я не верю в то, что есть смысл в высоких отвлеченных идеологиях, которые не связаны с каждодневной деятельностью. Господин, – оборачивается Александр к писателю Фреди Фишеру, – общественный деятель, подчиняющийся партийной дисциплине, вовсе не освобожден от принципов морали, таких, как, например, верность и самопожертвование во имя друга, попавшего в беду. Господин говорит мне, что его несчастный друг, заключенный в тюрьму, не более, чем сочинитель сомнительных куплетов, а не великий провозвестник. Почему должен писатель из маленького человечка, создать героя нашего времени?

– Уважаемый доктор, – Шпац вскакивает со стула, – извините меня, что я позволяю себе вас прервать. Если бы господин приехал в наш свободный город Нюрнберг, и прошелся бы по множеству храмов, и всмотрелся бы в лица святых, созданных руками истинно великих мастеров, таких, как Витт Штос и Адам Крафт, то увидел бы, что у них обычные человеческие лица, у этих великих святых. Ибо они – сыны человеческие, страдающие, любящие, ненавидящие, борющиеся, носящие на своих лицах печать всех человеческих страстей. Великие мастера низвели Бога на землю, изобразили святых в образах обычных живых людей. Все добро и все зло…

– Да что это такое? – возмущенно вскакивает поэт Бено со всем пылом нежного своего лица. – Что такое добро, и что такое зло? Я не знаю, как определить эти понятия. Я знаю, что красиво и что уродливо, что – слабость и что – сила. Дух мой может отнести слабость к злу, а силу – к добру. И нет для меня иного смысла в этих понятиях. Просто человек, маленький и слабый, не может для нас быть героем. Даже если с ним поступили несправедливо, это мелочь, лишенная всякой ценности. Маленький человечек, как Аполлон, затянут в мощный поток событий. Кто обратит внимание на это ничтожное существо, тонущее среди волн, когда ты можешь насытить глаза свои потоком элементарной силы, втягивающей всех, прорывающей все.

– Браво, Бено! – аплодируют разгоряченному оратору и чокаются в его честь. Приятная взволнованность голоса поэта усилила веселое настроение молодых. Тяжелый и серьезный голос Александра звучит диссонансом их легкому настроению.

– Где они сейчас? – продолжает воспламеняться Бено. – Где они, все эти ценности – уважение, честь, прямодушие, и то, что называется личной свободой? Какая из всех партий может признать публично, что в ее силах хранить эти священные ценности? Да будет благословен разрушитель иллюзий! Все эти ценности потеряли силу своего существования. Тот, кто все еще живет в этом иллюзорном мире, оказывается обманутым.

– Ах, мой милый Августин, все прошло,все прошло, – внезапно начинает насвистывать артист мотив этой народной песни, и несколько молодых людей подпевают ему.

Александру кажется, что эта мелодия сопровождает единственные слова, которые вертятся в его голове: несчастный Аполлон, несчастный человек…

– Марго, – восклицает Шпац из Нюрнберга, – поглядите!

Она пришла одна. Стоит посреди «Ада» – высокая, затянутая в черный шелк, толстый слой пудры на ее лице особенно подчеркивает пунцовость накрашенных губ.

– Алло, Марго! – окликает ее молодежь и тянет к ней рюмки.

Она приближается к столу и садится напротив Александра.

Шпац из Нюрнберга вскакивает со своего места:

– Вот, Марго, уважаемый господин адвокат интересуется судьбой Аполлона.

Александр встает и отвешивает легкий поклон. Ноздри Марго вздрагивают.

– Я знаком с госпожой, – говорит Александр, и взглядом следователя рассматривает ее лицо, – я был в ресторане в ту ужасную ночь, и видел вас рядом с вашим другом.

Марго отвечает ему призывной улыбкой, но хмурые глаза мужчины, стоящего напротив, не смягчаются.

– Да, – продолжает Александр, – госпожа была ближе всех в эти ужасные мгновения.

Худое обтянутое ее тело сжимается. Она кладет руку на стол, словно хочет ее протянуть мужчине напротив. Ее длинные пальцы с ногтями, на которые нанесен красный лак, похожи на острые шпильки.

«И пфеннига одного не дам за твои мысли», – смотрит Александр в напудренное лицо с темными глазами, над которыми, вместо выщипанных бровей, нарисованы две дужки.

– Марго, – обращается Шпац к ее замкнутому лицу, – что с письмом, которое полиция нашла в твоей квартире? Аполлон его написал или нет?

– Почерк его, – сухо отвечает она.

– Марго, – кричит Шпац, и вся молодежь вокруг застывает, – Марго, ты читала это письмо? Ты, конечно, помнишь о чем ты думала, когда читала его.

– Не помню, читала ли я вообще это письмо? – отвечает Марго не Шпацу, а всем, уставившим на нее вопросительные взгляды, и краска заливает ее лицо. – Я вообще не читаю эти письма. Письмо Аполлона было среди них и лежало в ящике вместе с другими.

Кто-то заказал оркестр, и громкие звуки музыки сотрясают пламя «Ада».

Каждый шаг твой и движеньеВызывают вожделенье,Словно стих ни на миг не стихВ сладком танце ног твоих.

В единый миг все исчезли. Огонь вспыхнул сильнее, и тени заплясали вокруг. Александр наблюдает за танцем. Черный доктор пляшет со своей белой жертвой. Возбужденный поэт держит в объятиях красавицу Марго. Фреди обнимает свою кудрявую подругу. У стола остались только трое: Александр, мастер художественного свиста, глаза которого печальны, и Шпац в состоянии депрессии.

– Господин Шпац, почему вы не танцуете? – пытается Александр его подбодрить.

– Ах, уважаемый доктор, нет у меня настроения. Да, к тому же, этот дикий ритм не в моем духе…

– Он из ушедшей эпохи, – говорит Виктор, и все его жирные складки трясутся.

– Знаком ли уважаемому доктору доктор Леви?

– Я ведь сказал уже сегодня вам, господин Шпац, что не знаком ни с каким Леви, имеющим степень доктора.

– Жаль, уважаемый доктор, что вы с ним не знакомы. Есть в вашем облике с ним нечто общее и разное одновременно. Достоинство и прямота равнозначны у вас с ним, только, что с лица доктора Леви не сходит выражение печали, или, я бы даже сказал, скрытого страдания. Это несколько уменьшает сходство между вами и вызывает беспокойство. У него, уважаемый доктор, нет тени, затемняющей ясность образа. Когда я гляжу на вас, уважаемый доктор, передо мной открывается окно в мир, который я жажду запечатлеть в моем альбоме все годы, тот цельный и чистый мир голландских художников. Посидите, пожалуйста, уважаемый доктор, не двигаясь, несколько минут, и я зарисую ваше лицо.

– Господин Шпац, – Александр быстро встает со стула, – я полагаю, что час поздний.

– О, уважаемый доктор, я весьма огорчен, что вы хотите так быстро уйти.

– Господин Шпац, – Александр застегивает пуговицы пальто у выхода, – пожалуйста, возвращайтесь к своим друзьям, и разрешите мне вас покинуть. И еще я хочу вам сказать, что я окончательно решил взять на себя защиту вашего друга.

– Доктор, с момента, когда я вас увидел, я знал, что вы не оставите человека в беде.

Ночной ветер ударяет в лицо Александра. Уж зажглись городские огни и небо потемнело. Только потертая монета луны бледно мерцает между облаками. Проспекты пусты, и между темными зданиями огромные универмаги щедро льют из широких окон снопы света на темные улицы.

Шаги Александра тяжелы, он чутко прислушивается к звукам города. Дымная ароматная завеса от сигары скрывает его лицо. День и ночь он шатается без дела по городу и плечи слегка согнуты. Неожиданно он оказывается у начала знакомой улицы. По ней он когда-то много раз ходил. Улица эта ведет к дому Георга, который любит работать по ночам. Окно его рабочего кабинета светится.