Правдолюбцы - Зои Хеллер

Джин смотрела на бледное лицо своей подруги, торчавшее над высокой кафедрой. Так вот, значит, что для себя решила Одри: стать хранительницей огня, стражем легенды. Словно старый усталый жрец, утративший веру, но не нашедший в себе сил отречься от церкви, она станет скрывать святотатственные чувства, гнездящиеся в ее сердце, упорно воздавая официальные почести покойному, невзирая ни на что. Отныне и до самой смерти Одри будет шлифовать до блеска миф об идеальном союзе супругов Литвиновых, без устали собирать средства для «фонда Джоела», посещать конференции, принимая посмертные награды от его имени, и надзирать над созданием его личного архива. Со временем она наверняка подыщет какого-нибудь покладистого молодого человека, который напишет биографию Джоела под ее чутким руководством.

Джин одернула себя: негоже предаваться осуждающим, чистоплюйским мыслям. Да кто она такая, чтобы заявлять, что Одри сделала неверный выбор? И разве роль благоговейной вдовы не требует определенного стоицизма и мужества?

Аплодисменты стихли, и Одри продолжила:

— Когда человек столь бескомпромиссно сражается за бедняков, за людей, обделенных возможностями, за жертв расизма и неравенства, он не может прожить жизнь, не став объектом вражды правой прессы. Многие годы Джоел был излюбленным пугалом для реакционных сил в этой стране. И у меня нет сомнений, что в дальнейшем эти силы постараются опорочить наследие Джоела любыми доступными им средствами. Семья, которую мы с Джоелом создали, была во многих отношениях необычной семьей. Джоел всегда говорил, что он не верит в семью, он верил в кланы. И позволю себе заметить во всеуслышание для протокола: в нашем клане царили радость и понимание.

Одри сделала паузу.

— Я хочу представить вам особенного члена нашего клана, мою дорогую подругу Беренис Мейсон, которая сегодня находится здесь со своим сыном — сыном Джоела, нашим сыном — Джамилем… Беренис, где ты? Пожалуйста, встань.

Шепоток волной пробежал по собору. Джин вместе с тремя тысячами других людей развернулась на сто восемьдесят градусов, чтобы увидеть, как в одном из последних рядов медленно поднимается Беренис. Вид у нее был очумевший. Мертвую тишину нарушил тонкий мальчишеский голос:

— Мам, почему на нас все смотрят?

Ответом ему был громовой хохот и аплодисменты.

— Что она такое несет? — прошипела Джулия в ухо Джин. — Что тут вообще творится?

Свою речь Одри завершила просьбой ко всем присутствующим спеть вместе с ней «Интернационал», текст которого был напечатан на оборотной стороне программки. Когда зазвучал орган, Одри не сошла с кафедры; она стояла, глядя поверх голов, словно Боудикка[53] в колеснице.

Вставай, проклятьем заклейменный,Весь мир голодных и рабов.Кипит наш разум возмущенныйИ в смертный бой вести готов!Весь мир насилья мы разрушимДо основанья, а затемМы наш, мы новый мир построим,Кто был ничем, то станет всем.

Постмемориальный прием на Перри-стрит планировался как мероприятие для узкого круга близких друзей Джоела и родственников. Но когда Джин приехала в дом Одри, там толпилось не меньше двух сотен человек. Обливающиеся потом молодые люди в черных галстуках ужом скользили сквозь густую толпу, стараясь не опрокинуть тарелки с канапе. В буфете публика, из последних сил сохраняя похоронную чопорность, локтями прокладывала себе путь к водке. Откровения Одри, похоже, раззадорили гостей. В воздухе витало веселое возбуждение — ощущение, что здесь и сейчас происходит нечто скандальное, а возможно, и эпохальное. Беренис с Джамилем, внезапно обретшие звездную славу, несколько ошарашенные, стояли у камина в окружении людей, жаждущих с ними познакомиться. Не найдя нигде Одри, Джин вернулась в холл. Ленни, сидевший на ступеньках лестницы вместе с Таней, застенчиво поздоровался с ней. На днях он объявил, что хочет пожить в Нью-Йорке. Плотницкое дело оказалось не столь интересным, как он надеялся. А кроме того, сообщил он доверительно Джин, он возвращается «туда», чтобы быть рядом с Одри в столь трудное для нее время.

На кухне небольшая бригада официантов раскладывала по тарелкам копченую рыбу, у холодильника стояла Роза в черном библейском платке, который был ей весьма к лицу. Племянницу осаждали Джулия и Колин с расспросами о поминальной речи Одри.

— «Клан», — говорила Джулия, — что это конкретно означает? Свободную любовь или что?

— Понятия не имею, — отвечала Роза. — Спросите лучше у мамы.

Джин пришло в голову, что Одри, возможно, прячется в кабинет Джоела, украдкой раскуривая косячок.

Но в подвале она обнаружила только двух официантов: улизнув на перекур, они обсуждали работы Стивена Сондхейма.[54] Завидев Джин, парни вытянулись в профессиональной позе скорбного почтения:

— О, простите! Мы лишь…

Джин жестом прервала извинения:

— Все в порядке. Я не за вами пришла. Просто ищу кое-кого.

Она поднялась наверх и наконец увидела Одри. Та стояла у дверей в гостиную, принимая соболезнования от седовласого человека в джинсах и разноцветных подтяжках. Джин тактично дожидалась в сторонке, пока соболезнующий закончит, но Одри, заметив подругу, поманила ее пальцем, решительно отправив седого говоруна восвояси.

— Когда-то он читал прогноз погоды по ТВ, — пояснила Одри вслед говоруну, рысцой направлявшемуся в гостиную. — Думала, никогда от него не избавлюсь. — Она улыбнулась в предвкушении похвал. — И? Как, по-твоему, все прошло? Удачно, правда?

— А ты темная лошадка, — засмеялась Джин. — У меня и в мыслях не было, что ты на такое способна.

— Я до последней минуты сомневалась, хватит ли меня на все это. Мне казалось, непременно дам слабину.

— Ну, ты закатила такое представление!

Одри нахмурилась:

— Я тебя не совсем понимаю. Это было не долбаное бродвейское шоу. Это были похороны моего мужа.

Джин открыла рот, но ничего не сказала, сообразив, что времена доверительной искренности миновали. Отныне даже ей не дано будет знать, что таится за парадной внешностью счастливой предводительницы клана.

— Разумеется, — пробормотала она. — Я только… выступление на публике всегда своего рода спектакль, верно? И ты очень хорошо сказала о Беренис.

— Да, над этой частью речи я основательно поработала, — милостиво смягчилась Одри. — Хотелось выправить ситуацию. Ради Джоела.

За спиной Одри возник Майк:

— Прошу прощения за беспокойство, ма, но ты не видела Карлу? Нигде не могу ее найти.

— Наверное, плохо искал, — пожала плечами Одри.

— Я смотрел наверху и на улицу выходил. Ума не приложу, где она может быть.

— Да не волнуйся ты…

— Но это прием в память ее отца. Не могла же она взять и уйти!

Одри вздохнула:

— Не зуди, Майк. А вдруг ей вздумалось пустить слезу, вот она и спряталась. Оставь ты ее в покое.

Карла находилась в четверти мили от Перри-стрит, на станции метро «Четырнадцатая улица», где ждала поезда до Бруклина.

«Скажи, где ты, — попросил Халед, когда она позвонила ему с улицы, — и стой там, я за тобой приеду».

Но Карле не хотелось топтаться на месте, ей хотелось двигаться, повинуясь охватившему ее порыву.

— Нет, — сказала она. — Я еду к тебе.

По рельсам бежала крыса. Карла рассеянно наблюдала за ее дергаными, вкрадчивыми движениями. Как поступит Майк, когда до него наконец дойдет, что она ушла? Он не покинет прием следом за ней, в этом Карла не сомневалась. Некоторое время он будет тереться среди гостей, раздираемый презрением к вычурным друзьям семейства Литвиновых и одновременно страстным желанием быть принятым в этот волшебный круг. Но гости будут сторониться этого нелепого, угрюмого соглядатая, уклоняться от контактов с ним, бормоча извинения: мол, надо наполнить бокал, посетить ванную. Взбешенный их уклончивым поведением, Майк в итоге плюнет и отправится восвояси. Примерно час он будет трястись на поезде до Бронкса, а когда явится домой, еле сдерживая ярость и тщательно обдуманные упреки, обнаружит, что в квартире никого нет…

Поезд с грохотом ворвался на станцию, и Карла шагнула вперед, поставив ногу на желтую линию, прочерченную вдоль края платформы. А что, если она совершает огромную ошибку? Что, если, очнувшись через несколько месяцев от романтичной фантазии, она обнаружит, что разрушила свой брак ради пустой прихоти?

Динь-дон, пропели, открываясь, двери.

Еще не поздно, она еще может вернуться и объяснить отлучку желанием проветриться. Майк отчитает ее; жизнь продолжится.

Динь-дон, закрылись двери. Карла была в поезде. Вагон был набит юными французскими туристами, они галдели и изумленно озирались. Карла села и прикрыла глаза под их убаюкивающий непонятный гомон. Через остановку-другую дальняя дверь открылась с сердитым лязгом, в вагон ввалился потрепанный черный мужчина средних лет. Юные туристы беспокойно заерзали.