Вне закона - Иосиф Герасимов

— Хорошо, — ответил Арон. — Мезенцев высоко работу оценил. Говорит, защищать надо.

Николай Степанович даже подпрыгнул как-то бочком, по-козлиному, и всхлипнул радостно:

— Ну вот! Ну вот! Леня зря не похвалит. Он ас. Ты ему верь, верь…

— А я и поверил, — ответил Арон. — По этому случаю, Николай Степанович, и дернем. Я вот с собой и колбаски хорошей привез…

Они сели за стол, выпили, Николай Степанович все умильно смотрел на Антона.

— У меня ведь глаз наметанный, — говорил он. — Только начал читать, понял: крепкая работа. Мне ли не понять?.. А то, что Леня деньги прислал, — это хорошо. Он от добра. Я знаю… Мы с ним, бывало, и последним делились. Все к нему съездить хотел, да думаю — наведу тень на плетень. Он профессор. Я о нем в газетах читаю. Меня сковырнуло, а его зачем подставлять?.. Ему одна доля выпала, мне другая. Живу в своей норе. Думаешь, почему я в Северский вернулся, где меня каждая собака знала? Да просто был я тут инженером, начальником. Не подступись — специалист идет! А теперь в унижении. Комендантишка заводских трущоб. Меня, как собаку, и пнуть можно. Такому не позавидуешь. А если нечему завидовать, то и трогать не нужно. Понял? Поехал бы в другое место. Там народ чужой. Ко мне бы с подозрением. Хоть и воевал, а все же лишенец бывший, лагерник. Вот так.

Арону было жаль его, он стал рассказывать, что видел портрет его отца, и книгу ему Леонид Станиславович с дарственной надписью показывал.

— Что… так на полке и держит? — недоверчиво спросил Николай Степанович.

— На видном месте.

Николай Степанович долго смотрел на налитый стакан, потом дрожащими пальцами отодвинул его от себя и заплакал. Он утирал слезы рукавом пиджака, но все плакал и плакал, дрожа по-мальчишечьи плечами. Арон обнял его, прижал к себе.

— Ну что вы, милый мой, ну что вы… Может, все еще изменится… Зачем вы так?..

Он говорил все это и понимал: слова его никчемны.

Николай Степанович сглотнул слезы, сказал потерянно:

— Все пролетело-проехало. Кранты, Антошка. Мне бы в зоне сдохнуть или от пули на войне. Да Бог уберег. Зачем? Чтоб по клопиному делу хозяйничать? А я ведь многое умел… Ох, многое. А теперь — отброс. Только и всего.

Он неожиданно цепко схватил стакан, выпил залпом и, не сказав больше ничего, пошел из комнаты.

А на другой день Николай Степанович исчез. Его не сразу хватились, думали: уехал в Свердловск или у кого-то из местных отсыпается. Но прошло еще три дня, а его все не было, тогда кто-то из рабочих сообщил: видел, как Николай Степанович пробирался к круглому озеру, но без снастей. Еще два дня прошло, и тогда милиция да несколько барачных жителей решили направиться на поиски. Николая Степановича нашли висящим на суку подле того места, где любил он рыбачить. Труп его был изъеден.

Смерть Николая Степановича так потрясла Арона, что он ходил сам не свой, все твердил про себя: я виноват, я напомнил ему прошлое, которое никогда, ни в каком качестве не могло вернуться; Николай Степанович ведь уж смирился с этим, а он… Не надо было рассказывать о Мезенцеве, о книге…

Хоронили Николая Степановича при закрытом гробе, который сколотил Сабир Ахмедов, работавший в преисподней — на канаве в мартеновском, где мало кто выдерживал. Он шел за гробом в первом ряду с женой, пятью детишками и только повторял:

— Ай-ай, такой душа… Ай…

Народу собралось много, со всех бараков; после похорон устроили на дворе поминки, сколотили из неструганых досок стол.

В каморке Степаныча нашли сундучок, в котором лежали затрепанные бумажки, среди них невесть как сохранившийся договор с акционерным обществом «Лена Голдфилдс», фотографии родителей и книга «Теория пламенных печей». Сверху лежал конверт со сторублевками, на нем надпись: «Завещаю сии деньги семье Сабира Ахмедова. На пропитание им не хватает, а завком заботы не имеет». Деньги Ахмедову не дали, сказали: нужны для расследования. Во время поминок рабочие говорили Сабиру: иди требуй. Но Ахмедов не пошел, испугался — будет худо. Арон ничем ему помочь не мог и мучился этим.

Он выпросил книгу «Теория пламенных печей», прочел ее с интересом; написана она была ясным, красивым языком. Таким больше уж не пишут научные книги, часто за нагромождением терминов пытаются скрыть никчемность мысли, а тут все было доступно. И Арон подумал: зря Мезенцев сказал: «Книга устарела», многие части ее все еще свежи. Вот когда Арон напишет статью Мезенцеву, то обязательно сошлется на эту книгу, из нее есть что цитировать.

Статья его появилась в январе пятьдесят первого, а через полгода напечатали вторую… Нет, не быстро движутся дела в науке. Защиту назначили на декабрь пятьдесят второго. Прошла она хорошо, многие говорили: ученые присутствуют на важном событии — заводской инженер защищает серьезную научную работу, которая достойна докторской, это еще одно доказательство, что «стираются грани между умственным и физическим трудом, подтверждая величие социализма». Слова эти попали в газеты.

После защиты все двинулись в ресторан гостиницы «Большой Урал». В длинном зале, посреди которого на полукруглой эстраде грохотал джаз-оркестр, в углу накрыли стол, во главе которого рядом с диссертантом восседал в черном костюме могучий Мезенцев. Он и здесь был хозяином, командовал столом, давая возможность то одному, то другому произносить тосты.

Арон все это слушал с беспокойством: не привык он к подобному. Где-то в середине банкета он поднялся, чтобы пройти в туалет. Из мути табачного дыма навстречу ему двинулся, сутулясь, человек с чаплинскими усиками под остреньким носиком. Арон сразу же узнал его. Это был тот самый прохожий, на которого он наткнулся в первый день приезда в Свердловск. Он и осклабился, как тогда:

— Здравствуйте, товарищ Каминский!

Но теперь Арон не испугался, он хмыкнул, пожал плечами:

— Ошиблись, дорогой. Не знаю такого…

— Да как же так! Я-то вас знаю. И ждал…

Тогда в Ароне вспыхнуло давнее, ордынское:

— А ну, хмырь, уйди с дороги. А то врежу меж глаз, сука!

Усатенький побледнел, отступил. Арон прошел в туалет, умылся, дал себе успокоиться и вернулся к столу.

Он постарался забыть об этом происшествии и, наверное, забыл бы, но в апреле пятьдесят третьего, после смерти Сталина, получил повестку из Свердловска, из МВД: явиться в такую-то комнату. Подумав, решил: никуда не поедет, если чекистам что-то от него надо, пусть являются на завод. Прошло месяца четыре, но вызов не повторился.

А на следующий год он получил письмо от Мезенцева, который стал членом-корреспондентом Академии наук, принял институт в Москве и сообщал, что хотел бы видеть у себя в научных сотрудниках Антона Михайловича Кенжетаева.

Только после этого письма Арон понял: кончилось для него одно время, началось другое.

15

В Москве Арон объявился в пятьдесят шестом. Прописка московская у него осталась, и первым, кого он решил навестить, был Чугун. От него в Полевское пришло до востребования два письма. В одном сообщалось о смерти матери, а другое было грустное и тяжкое, Виктор жаловался на что-то, но на что — понять было нельзя. Арон написал ему, ответа не получил…

Еще не исполнилось ему в ту пору тридцати лет, а уж через хорошую молотилку прошел; впрочем, считал себя счастливчиком: выжил, работал, стал кандидатом наук, имеет опубликованные труды, а в том же бараке он наслушался о таких страшных жизнях, да и видел их, что уверовал — более удачливого человека, чем он, на свете нет.

Арон приехал на Ордынку, прошел в свой двор, он был пуст, и все здесь было так же, как прежде, и на доминошном столике стояла бутылка из-под водки с отбитым горлышком; он прошел к полуподвалу Чугуна, спустился по лестнице, долго стучал, но никто не открыл.

Тогда, подумав, двинулся он к своему бывшему подъезду, поднялся на второй этаж и постоял у черной, затертой клеенчатой двери, нажал наугад несколько звонков. Услышал, как в коридоре перекликались голоса: видимо, спорили, кому открывать; ему внезапно почудилось: вдруг сейчас откроет мама, и у него навернулись слезы.

Открыла Лидия Васильевна, она была одета в хорошо отглаженную белую кофточку с черной юбкой; пышные ее белокурые волосы уложены в прическу башенкой; увидев Арона, она раскрыла рот да так и застыла, потом дернулась, словно ее стукнуло током. Он уж хотел кинуться ей на помощь, но она внезапно пронзительно закричала:

— Мама!

В коридор выскочил незнакомый, усатый и плешивый человек в полувоенном кителе.

— Что происходит?! — гаркнул он.

Но Лидия Васильевна пришла в себя, стремительно покраснела, протянула руку, провела по волосам Арона, прошептала:

— Ароша… Живой?

А через несколько минут они сидели у нее в комнате, она успела куда-то позвонить, сказать, что задерживается, — возможно, у нее было назначено свидание, ведь занятия в школе закончились: лето.