Вне закона - Иосиф Герасимов

Кедрачев съездил в вычислительный центр, там по его просьбе прикинули, как могут пройти выборы. Машина показала, что Кедрачев должен получить абсолютное большинство голосов. Но и это его не успокоило. Он размышлял: только он может стать генеральным. Ведь первый тур прошел хорошо. Все права у него. Он мужественно и твердо шел дорогой Палия, он продолжатель его дела, если как ученый он слабее Антона Михайловича — это ясно, то всю программу ушедшего из жизни академика знает только он, и только он способен провести ее в жизнь.

Выборы назначили на субботу, чтобы не останавливать работы лабораторий и завода: коллектив с этим согласился. День выдался скверный, с мокрым снегом, да еще ветреный, ехать на машине было трудно, и Кедрачев прибыл с небольшим опозданием. Он удивился, как много народа собралось, актовый зал был забит, установили стулья в фойе, провели радиотрансляцию в нижний холл; такого сбора он не помнил.

Вел собрание председатель совета трудового коллектива, молодой, тонкошеий, но с густым басом тридцатилетний человек; он сообщил условия выборов, попросил всех быть активными и предоставил слово Кедрачеву.

Владимир Петрович слыл опытным оратором, речь свою он несколько раз обкатал дома, чтобы не заглядывать в бумажки, он и встал-то рядом с трибуной, повернув микрофон к себе, чтобы все видели, каков он есть. Кедрачев сказал, что, естественно, ныне для объединения наступает новая полоса: ушел от них основоположник целого ряда направлений, которые они развивали, но наука всегда в движении, и то, что вчера казалось новым и примечательным, стареет. Вот почему, оставляя прежнюю базу незыблемой, отдавая дань тому, что стало классикой, в институте должен быть открыт широкий простор настоящим новациям. При всем уважении к Палию, выдающемуся ученому и человеку, он не может не указать, что сила его авторитета была так велика, что порой становилась преградой для оригинальных находок молодых; сейчас эти преграды следует снять; и еще он говорил, что намерен всячески улучшать условия труда и быта сотрудников. Говорил обстоятельно, твердо и ощущал полный контакт с залом. Ему задали несколько вопросов, и он на них легко ответил.

Ну, а потом уж вышел Антон Михайлович, пригладил белую шевелюру, несколько недоуменно пожал плечами, сказал:

— Я получил несколько писем от разных коллективов объединения, дабы я выставил свою кандидатуру на выборы. Я это сделал. Все, что я думаю, не раз излагал в своих докладах. А что не излагал, кто работал со мной, тоже знает. Могу принять любое научное направление, кроме лженауки. И не могу принять никакого унижения человеческого достоинства. Вот, больше мне и сказать нечего, — и он смущенно, словно извиняясь перед аудиторией, улыбнулся.

«Слабо, — подумал Кедрачев. — Какое-то мальчишество».

Но Кенжетаеву зааплодировали; Кедрачеву тоже хлопали, но, вслушиваясь в зал, он почувствовал: Кенжетаева приветствуют более активно, и вопросов ему не стали задавать.

А потом все пошло очень быстро: бюллетени были распечатаны заранее, их бросали в три урны, и очередь легко продвигалась. Потом счетная комиссия удалилась, в зале, в фойе, в разных уголках института собрались группки людей, спорили, рассказывали что-то веселое.

Кедрачев отыскал глазами Антона Михайловича, направился к нему; тот был в сером в синюю искорку костюме, смеялся, слушая какого-то весельчака. Кедрачев взял его под руку, отвел в сторону.

— Надеюсь, — сказал он мягко, — что при любом исходе, Антон Михайлович, мы с вами не противники.

Антон Михайлович резко вскинул голову, посмотрел внезапно отвердевшими карими глазами, сказал неожиданно:

— Противники! Абсолютно при любом исходе.

Кедрачев растерялся, однако сумел не выказать этого:

— Как это понимать?

— А буквально, Владимир Петрович, абсолютно буквально. Вы ведь при Иване Никифоровиче состояли. А мы и с ним были противниками.

— Что-то я этого не замечал.

— А потому что смотреть не умели. Меж мной и Палием существовал всего лишь трудовой договор. Как ученого я сегодняшнего Палия не принимал, считал его фигурой, искусственно вознесенной до уровня небожителя. Но при всей его жесткости он умел извлекать выгоду из чужих трудов и потому не мешал таким, как я. То был компромисс. Наверное, не очень чистый, пожалуй, в чем-то скверный. Но, видимо, у меня иного выхода не было. А с вами-то какой у нас может быть альянс?.. Да никакого! Мне ведь Иван Никифорович, — он не без странностей был человек, — намекнул, кем и для чего вы к нему приставлены. И я вам сразу скажу: вот выберут вас нынче, я тотчас со своим сектором из объединения уйду. Под началом, извините, надзирателя работать не сумею.

Вот этого Кедрачев спустить не мог, сказал жестко:

— Не знаю, что вам Иван Никифорович наговорил… Да и наговорил ли? Только совесть моя чиста. А коль не пожелаете со мной работать — держать не буду. Да я и о вас осведомлен, однако тайны хранить умею.

— И о чем же вы осведомлены?

— Хотя бы о том, что живете вы вне закона… Арон Михайлович.

Напрасно он, конечно, это выпалил. Да и Кенжетаев, вместо того чтобы смутиться, всплеснул руками и совсем по-мальчишески рассмеялся:

— Ах, ну и молодец же вы, Владимир Петрович! Ах, молодец! Вот и сами признались… Ну просто чудо! — и он тут же отвернулся, пошел к своей компании.

А Кедрачеву сделалось нехорошо. «Наглец!» — чуть не вскрикнул он, подошел к столу президиума, жадно выпил воды, руки, видимо, у него тряслись, и он облил рубашку.

«Как же это я мог контроль над собой потерять?.. Как мог?» — ругал он себя.

Тут произошло шевеление в зале, быстро начал стекаться народ, задвигали стульями, и вот уже установилась тишина. Председатель неторопливо начал читать протоколы комиссии, в зале словно накалялся от нетерпения воздух, а председатель, соблюдая форму, не спешил; это дало возможность Владимиру Петровичу прийти полностью в себя, он сидел на сцене с невозмутимым видом. И вот наконец огласили результаты голосования. За Кедрачева — чуть более трети голосов, остальное досталось Кенжетаеву; зал сразу взорвался криками, аплодисментами, даже свистом.

И тут Кедрачев поднялся, — все же у него была хорошая школа, — улыбаясь, пошел на Кенжетаева, протягивая ему обе руки; тот, видимо, этого не ожидал, а Кедрачев не дал ему опомниться — не только пожал руку, как это делают борцы после тяжелой схватки, но и притянул к себе. Пусть видит народ, что он вовсе не считает себя проигравшим; он достойно приемлет поражение и готов работать дальше, как и работал; ведь пройдет время — будут избирать и заместителей генерального.

Владимира Петровича оттеснили, на сцену взобралось множество людей, чтобы пожать руку Антону Михайловичу, а он от такого наплыва и в самом деле смутился, бормотал что-то не очень связное, и Кедрачев, воспользовавшись этим, зашел за кулисы, там был выход в коридор. Он направился к себе в кабинет и думал: нет, еще не все потеряно, Кенжетаева должна утвердить коллегия министерства, она и утвердит, но нужно сделать так, чтобы Антон Михайлович отказался сам… А сделать это можно. План у Владимира Петровича созрел сразу, только одному ему не справиться.

Он прошел к себе в кабинет, набрал номер телефона квартиры Палия, раздались гудки — занято. Значит, Ника дома, она и должна быть дома — так они условились. Он закурил, подождал… Вот сейчас и сработает та папочка с металлической застежкой; хорошо, что он попросил Нику снять ксерокопии с каждого из документов, извлеченных им из тайного сейфа Палия. Он ведь и тогда понимал — эти документы рано или поздно пригодятся.

Владимир Петрович снова набрал номер, теперь он был свободен, Ника не подходила долго, потом он услышал ее глухой голос.

— Это я… Ты уже знаешь?

— Да. Как это могло случиться?

— Еще ничего не случилось, — твердо ответил он. — Я сейчас еду к тебе. Жди.

Когда он выходил из института, то увидел, как Антон Михайлович садился в машину рядом с женой; значит, и она приезжала сюда. Ну что же…

Кедрачев медленно вывел машину со стоянки, развернулся, чтобы попасть на набережную, и аккуратно двинулся в сторону центра. Минут через двадцать он уже въезжал в арку дома на улице Горького.

Ника была бледна, уголки ее губ опустились еще ниже, на высоком лбу обозначились поперечные морщины; волосы уложены в новую короткую прическу, и платье на ней было новое, серебристо-серое, с высокими плечиками — видимо, она так уверилась в неизбежности избрания Кедрачева, что готовилась к празднику. Он быстро сбросил пальто, кинул на вешалку шляпу и решительно, твердой рукой обнял Нику, повел в комнату.

— Садись, — жестко приказал он.

Она покорно опустилась в кресло, выжидающе смотрела на него.

— Ты сама утверждала, что Кенжетаев не должен быть генеральным. И мы должны сделать так, чтобы этого не случилось… У тебя папка с документами, кажется, вот здесь, в шкафчике?