Вне закона - Иосиф Герасимов

— Да… Я достану.

— Ничего, я сам.

Он быстро открыл дверцу, вынул папку; вот и документ, который ему нужен. Да, ксерокопия есть… Оригинал оставим у себя.

— Вот что, Ника… Это письмо твоего отца в Прокуратуру об Рейне Августовиче Эвере надо вручить Кенжетаеву. Обязательно надо… Ты понимаешь?

— Пока не очень.

Она смотрела на него преданными глазами: он давно уж заметил, что ей нравится, когда он бывает с ней крут, и он этим пользовался.

— Антон Михайлович женат на дочери Эвера. Они боготворят его как жертву произвола. А это письмо… Не кто-нибудь, а Эвер составлял списки для ареста. Понимаешь, что это значит для его дочери, всю жизнь прожившей с человеком, которому чудом удалось спастись. А Эвер!.. Тогда палачи любили казнить друг друга по приказу свыше. Казнили и самых высоких, чтобы меньше оставалось свидетелей. Но уничтоженный своими палач — все же палач.

Ника округлила глаза:

— Но это страшно, Володя… У них же внуки…

— Ты ведь сама понимаешь, Ника, когда идет война, все виды оружия хороши.

— Ты хочешь отдать эту бумагу Кенжетаеву?

— Мне он не поверит. Это должна сделать ты… У него будет выбор: или убить этой бумагой жену, или… отказаться от генерального. Теперь тебе ясно?

Она вздрогнула, но в глазах ее не было более страха, она смотрела на Кедрачева с любовью.

Ника поправила прическу, вышла в столовую; Кедрачев прошел за ней, она сняла с тумбочки телефонную книжку, перелистала ее и стала набирать номер. Кедрачев ждал.

— Пожалуйста, Антона Михайловича… Это дочь Ивана Никифоровича Палия. Очень прошу вас… Надежда Рейновна, не так ли?.. Да, спасибо, — голос ее был ровен, и стояла она прямо, и хоть роста была невысокого, в этот момент в ее фигуре было что-то даже величественное. — Антон Михайлович?.. Примите мои поздравления. Однако мне необходимо срочно вас повидать… Нет, Антон Михайлович, к сожалению, дело не терпит отлагательств… Нет, не у вас дома. Насколько я помню, вы живете в Староконюшенном. Ну, вот и встретимся в нейтральном месте — в Доме ученых. Это ненадолго. Через полчаса на втором этаже… До встречи.

Ника положила трубку и посмотрела на Кедрачева, он с силой прижал ее к себе, поцеловал и тут же почувствовал, что лоб у нее влажный: все же этот телефонный разговор дался ей нелегко.

— Я буду тебя ждать здесь.

Она молча кивнула. Он проводил ее до лифта, вернулся и сел в кресло, закурил. Теперь он видел себя в большом зеркале — плотный человек в черном костюме, в белой рубахе при синем в горошек «палиевском» галстуке, скулы его еще более заострились, четче выступили веснушки на переносице; ему показалось, что за последнее время у него увеличились залысины; он курил, поглядывая на себя, и почему-то ему нравилось смотреть на собственное отражение.

В том, что Ника проведет разговор с Антоном Михайловичем так, как надо, он не сомневался. Но сейчас следует думать не об этом… Кенжетаев не просто неуважительно вел себя с ним, но и нагло. И про Палия говорил с оттенком презрения. Так почему же, черт возьми, Иван Никифорович посчитал, что только Кенжетаев может быть его преемником, если, как выразился Антон Михайлович, они были противниками?

В конце концов, он ничего нового не сообщил, Кедрачев и сам понимал, что с некоторых пор Палий стал фигурой более политической, нежели научной, хотя любил подчеркивать свое пренебрежение к политике. Но, наверное, у Палия была и подлинная тоска некогда действительно крупного ученого по настоящим научным свершениям, и уж кто-кто, а он-то знал: именно непокорные, такие, как Кенжетаев, за подлинную науку пойдут на все.

Однако Палий все же не учел: политики, подлинные администраторы еще не ушли со сцены, где разыгрываются настоящие научные драмы, и сохранить и возвеличить институт, по мнению Кедрачева, мог ныне опять же политик, и то, что сегодня толпа не поняла этого, — ее беда, а не его.

Вот и разгадана им загадка завещания Палия; хорошо, что они с Никой утаили его, но он, Кедрачев, еще не сдался, у него есть шансы для победы, а уж когда он победит… Ну что же — победителей не судят.

18

Еще задолго до начала выборного собрания Надя забеспокоилась; при ее ровном характере это было необычным, и Антон Михайлович не выдержал, усадил Надю на диван рядом с собой, взял за руки, сказал:

— Ну вот что, хватит таиться. Я ведь вижу — ты не в своей тарелке. Что произошло?

У нее повлажнели глаза, она с усилием сглотнула, ответила:

— Ужас, что творится… Какие-то звонки самого низкого пошиба. Я сначала не поняла, подумала — это о Юре. Позвонила ему, спрашиваю: сын, у тебя все в порядке? Он смеется, говорит: тебе что, сон дурной приснился, мама? Тут нечисто что-то, Антон, очень нечисто. Я вот про дядю Александра вспоминаю… Не было бы чего-нибудь такого и с тобой. Газеты переполнены всякими статьями о мафиях… Ну зачем тебе нужно это директорство?

— В принципе не нужно. И если бы был подходящий человек… Но отдать все в руки Кедрачеву — это подставить под удар много порядочных людей.

Он с трудом ее успокоил, но подумал: она не зря вспомнила про Александра Августовича, то, что произошло с ним, и поныне страшной тенью висит над семьей.

Александр Эвер приехал ранней осенью из Пахры, где у него была дача, прошел к Антону Михайловичу, одетый в гражданский костюм, хрустел пальцами от возбуждения; веки его, обрамленные рыжими ресницами, были красны.

— Я его нашел, — сказал Александр Августович. — Представляешь, так долго искал и нашел.

— Кого?

— Лещенко Виталий Трофимович… Тот самый. Изувер. Справка точная, не сомневайся… Ну ни за что не угадаешь, кто он сейчас! А вот, первый секретарь райкома на Полтавщине. В том же самом районе, где он когда-то в комсомоле работал… Ну скажи! Вот оборотень. И что ты думаешь: проходит как жертва культа. Его в начале пятьдесят третьего замели… Они ведь там у себя тоже чистки делали, друг друга харчили. Видимо, он им надоел к тому времени или варварские выдумки его иссякли. Но не шлепнули гада, а в лагерь. В пятьдесят четвертом освободился, получил реабилитацию, в партии восстановили. Ну, он к себе. И вот, пожалуйста, — первый секретарь райкома. Да он такую карьеру начнет делать, мы с тобой и очухаться не успеем, как в члены ЦК выйдет… Поехали, Антон, к нему. Поехали… Подведем черту. Ты его помнишь?

— Помню, хоть и недолго видел. Левая бровь рассечена. Такой здоровый блондин, краснощекий…

— Точно, таким мне его и описали… Ну не могу я, Антон, нормально по земле ходить, пока эта гадина жива. Как вспомню про брата… Душа огнем горит…

— Поедем, — согласился Антон Михайлович. — Через месяц. Я вернусь из Лондона, сразу и поедем…

— А отменить нельзя?

— Билеты куплены. Конгресс. У меня там доклад… Подожди месяц, очень прошу. Ну куда он денется?

— Трудно ждать, но подожду, — согласился Александр Августович…

И все же он не дождался Антона Михайловича. Если бы еще служил, то, наверное, легче бы пережил этот месяц, а то находился в отставке, и, видно, нетерпение мучило его.

Все, что произошло дальше, Кенжетаев узнал от Нади и друзей Александра Августовича, узнал главное, остальное можно было представить, понимая резкий и решительный характер бывшего командира стрелкового корпуса, носившего в себе два осколка. Он надел генеральскую форму, прихватил небольшой чемоданчик, под китель сунул трофейный «вальтер» и прилетел в Полтаву, там задерживаться не стал, нанял такси и прямиком к районному центру, а был он от Полтавы в семидесяти километрах. Страда закончилась, но еще везли зерно на элеватор, чернела вспаханная зябь, и на полях гудели машины, подле садов лежали курганы яблок — в такую пору сельский секретарь должен быть на месте. Городок, куда приехал Эвер, раскинулся по холмам, и центральная улица усажена высокими старыми каштанами, а сам райком находился в двухэтажном старинном здании с множеством балкончиков.

Кабинет секретаря оказался на втором этаже. Александр Августович, оставив внизу у дежурного чемодан — кто задержит генерала? — поднялся на второй этаж, прошел в приемную, где сидела машинистка и красивенький, прилизанный мальчик, видимо, помощник. Увидев Эвера, тот сразу вскочил, голосок у него оказался писклявенький, да и в жестах было нечто женское… «Вот, гад, подобрал же себе».

— Виталий Трофимович у себя?

— Я доложу, — заискивающе выскочил из-за стола помощник, но Эвер махнул рукой, сказал:

— Сидеть!

И, пройдя мимо ошеломленной секретарши, решительно открыл большую дверь, обитую красной искусственной кожей, которую в ту пору достать было нелегко; вошел в кабинет с длинным столом, укрытым зеленым, а в конце него стоял тоже большой стол, уставленный всякими безделушками, и прямо под портретом Хрущева восседал Лещенко. Он лающе смеялся, держа трубку, однако Эвера увидел и, пока тот шел ковровой дорожкой, приподнялся, проговорил в трубку: