Магиум советикум. Магия социализма (сборник) - Валерия Калужская

А после – напился.

– А дальше что было? – спросил Фирсов.

– Ничего. Уехали они, – ответил дежурный.

В запое Фирсов был недолго, каких-то три дня. Но за это время произошло многое. Из Москвы, взметенные докладным письмом, прибыли люди в больших званиях и в штатском. Осмотрели и пьяного руководителя управления, и установку в подвале, ознакомились с тем, как использовалось новое смертельное приспособление. Затем нашли изобретателя, попытались Фирсова протрезвить. Только из последнего ничего не вышло, и столичные гости укатили к себе. Юрчука отправили под конвоем – но в мягком вагоне в сторону столицы. Однако установку отчего-то оставили, впрочем, опечатав входной люк колокола.

Порой Фирсов спускался к безжизненной установке, гладил хлад ее металла. Привычно много думал и непривычно много сомневался. Перед глазами стояли прут из осмия и бубен, драгоценный молитвослов и колокольчик. Стихи Киплинга и бич. Где в этом ряду он сам?..

Ну ладно, шут с теми комсомольцами. Они ведь воспитаны Страной Советов. Стали комсомольцами… А кем они могли стать здесь? Дворянами или семинаристами? Не тот строй, это всё равно, что вместо блох у собаки заведутся коровы.

Но у него, у Фирсова, был выбор: мог он слесарить на заводе, но нет же – записался добровольцем в Красную Армию, начал с рядового… Жил на работе не для себя, не о себе думал, когда в Гражданскую поднимался в штыковую, шел на пулеметы… Ну, по крайней мере на один пулемет – у деникинцев тоже патронов было негусто. И ведь не из-за наград он шел в бой. Да и не имелось тогда в Красной Армии наград.

Эх, хорошо бы в эту установку запихнуть белогвардейца. Да где же их сейчас взять? Кто из них двоих был лучше или хуже?

Хотелось как-то измерить общей мерой себя и бывшего врага. Вырвать его сердце, положить на стол рядом со своим, сказать: гляди, я чище, лучше! Ради этого не посмотрел бы Фирсов на высокие печати, сорвал их лишь бы обрести покой. А потом можно и на расстрел. Хотя нет, зачем расстрел…

Фирсов вдруг прикинул – рубильник от установки вполне получится завести под купол колокола, дверь в него прилегает неплотно… Фирсов принялся раздеваться.

Конечно, его кинутся искать, узнают, что из здания он не выходил. Найдут в распечатанной машине… Эх, если б знать, что они найдут. А он так и не узнает, что было у него внутри, к сожалению, а может быть, к счастью.

Зато остальные приходите, смотрите, каким человеком он был!

Николай Немытов

Отпуск с выездом на родину

…На теле ран – не счесть,

Нелегки шаги,

Лишь в груди горит —

звезда.

Для него – целая вечность. Для других – мгновенье, взрыв.

Когда на корпусе ракеты вспыхнула яркая точка, Трофим сделал шаг, толкнув в плечо стоящего впереди генерала. Кто-то крикнул – тягучий вой, удивленное лицо проплыло мимо, – но дублер уже сосредоточился на огненном шаре, растущем с каждой долей секунды. Не удержать! Две ладони легли ему на плечи – стратег-наблюдатели пришли на помощь. Печать на груди Трофима отозвалась горячей волной.

Огненное гало на корпусе ракеты замерло, дрогнуло и стало нехотя сжиматься. Сейчас остановят старт, закрепят носитель, дадут остыть системам… Работа только началась, и держать придется долго.

– Товарищ?

Ладони стратег-наблюдателей горячи…

– Эй! Товарищ!

Треплют за плечи, словно будят…

– Ваша остановка!

…трудно держать.

– Родниковое!

Трофим содрогнулся, одернул башлык на глаза – профессиональная привычка, – вскочил. Шофер отстранился.

– Просили разбудить, – напомнил он.

– Ага. Спасибо.

Сон еще не отпустил, перед глазами темное пятно – от яркой вспышки. На ощупь нашел сумку, неуверенным шагом прошел к выходу.

Желтый «пазик» с цифрами «56» на лобовом стекле скрежетнул передачей и покатил дальше на Школьное, где станция слежения задрала к небу тарелку космической связи.

Бабки на остановке притихли, близоруко уставившись на незнакомца.

– День добрый, – поздоровался Трофим.

Старушек словно током стукнуло: шарахнулись, вытаращив глаза, принялись креститься.

– Нехристь… нехристь, – пронеслось тихим эхом.

Трофим немного постоял на обочине – шум ветра, переливы жаворонка в высоте и жаркое дыхание июльского солнца, гул машин, идущих к морю в Евпаторию. Реальность. Захотелось скинуть башлык, чтобы острее прочувствовать возвращение. Не стал. Привычка. И служебная инструкция: не то чтобы нельзя – не рекомендуется.

Шагнул на пыльный проселок, вошел в село, млеющее в потоках июльской жары. Позывные «Маяка» возле сельского клуба – туш вернувшемуся на родину. Все на работе, только босоногие мальки несутся горластой стайкой. Впереди белобрысый скривился под рамой взрослого велосипеда, едва удерживает пляшущий в худых руках руль, язык высунул от удовольствия. Трофим улыбнулся, отошел на обочину в пыльный травостой. Словно капля меда упала на сердце, едва сдержал стон. Дома и стены лечат. Вылечат ли?

Самый мелкий пацан в застиранных штанах старшего брата остановился, глянул на чужого дядьку из-под грязной ладони. Вот любопытный! Достал из кармана зеленоватый персик и захрустел, не обтирая ворса.

Трофим поморщился, рот невольно наполнился слюной.

– Вкусно?

– Ага!

Еще бы ворованная зелень была невкусной.

– Завидую, – Трофим едва сдержал смешок.

Второй персик оказался немного спелее. На, дядя, жуй и не завидуй.

Как давно он не общался с детьми? Забыл. Принял угощение, впился с хрустом зубами.

– Дядь, тебе не жарко?

Это он о башлыке.

– Не-а, – в тон пацану ответил Трофим, причмокнул.

Кисло, колко – черт с ним! Вкусно.

Велосипедист свалился при попытке развернуться на дороге, и горластые товарищи тут же подхватили двухколесную машину. Мальчишка бросил огрызок в пыль, выплюнул недожеванное.

– Витька! Моя очередь! Витька!

А Трофим съел всё до морщинистой косточки, захлебываясь слюной от кислоты. Немного полегчало. Теперь шел по улице, узнавая калитки и заборы. Тишина. Все на работе в колхозе. И хорошо. Будут сторониться, тыкать пальцами в спину, приставать с расспросами. Еще встретятся, еще наговорятся. Потом. Когда он сможет. Если сможет.

Вдоль дороги абрикосовые деревья. Сейчас похожие друг на друга, но когда спеют плоды – такие разные. Крупные, мелкие, ранние, поздние… Он когда-то знал каждое, а теперь не вспомнить. Хотя вот то дерево приметное развесистое.

Из-за него вдруг выскочила девчонка-подросток. Желтый сарафан в белый горох, русая копна собрана в конский хвост на макушке, голубые глаза гневно сверкают.