Opus 2 - Евгения Сергеевна Сафонова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Убирайся, – сказала Ева, стараясь не думать о том, о чём и правда давно задумалась сама.
Не в интересах Айрес распространять информацию об Избранной среди подданных. И вряд ли королева могла быть уверена, что Ева будет об этом молчать.
Если к ней подсадили соседку – скорее всего, знали, что та всё равно уже никому и ничего не рас – скажет.
– Считай меня воплотившейся детской мечтой. Многие детишки мечтают о воображаемых друзьях.
– Я нет.
– Тогда тем более цени: я воплотил то, о чём ты и не мечтала.
Стиснув зубы, Ева заглушила непрошеного собеседника музыкой в голове.
Бианта всё же вернулась. Не скоро. Лишь после того, как в камере снова погас свет.
Ева сощурилась, когда дверь открылась, впустив в черноту широкую золотую полосу; девчонка упала лицом вниз, словно мешок с соломой. Потом закрылась. Свет, заливавший спутанные рыжие лохмы, уполз вбок, сужаясь до крохотной нити, и исчез одновременно со стуком железа о косяк.
Ева послушала хриплое дыхание, нарушавшее мертвенный покой окружающей тишины.
Подползла ближе, нащупывая путь сквозь безучастный мрак.
– Бианта, – негромко позвала она, когда вместо камня пальцы ощутили прохладные шелковистые кудри.
Хрип перешёл во всхлип. Следом – в судорожный сбивчивый шёпот:
– Папа…
Ева села рядом. Почувствовав, как Бианта вцепилась в подол её рубашки, неуверенно протянула ладонь, чтобы погладить девчонку по голове. Просто не могла оставить её вот так – одинокой, плачущей. Когда та, рыдая, уткнулась в её колени, Евины пальцы на миг соскользнули с мягкой пряжи чужих волос и коснулись руки, стиснувшей её подол, словно спасительную соломинку.
Ладони сокамерницы были выпачканы в чём-то слишком липком, чтобы быть слезами. И – едва заметного мерцания браслетов хватило, чтобы это разглядеть – слишком тёмном.
– Папочка, помоги, пожалу…
Ева сидела неподвижно, даже когда девчонка затихла. Лишь бессильно отняла руку от кудрявой макушки, пока мерные выдохи грели ей ноги сквозь грубую ткань рубашки.
– Ну давай. Скажи, что это тоже из-за тебя. Зарыдай и умри с горя.
– Может, и умерла бы. Если б могла.
Мэт издал театральный вздох, тяжёлый, как камень Сизифа:
– Банально, златовласка. Твои страдания никого не воскресят. И никому не помогут.
Ева промолчала. Не собиралась спорить, особенно когда на её коленях спала умирающая девчонка. Но слова демона всё равно упали на лёд её личного ада колючими жгучими звёздами.
Может, она и виновата в том, что Бианта пошла на Кмитсверскую площадь вместо уроков. Но не она создала мир, где детям за брошенный камень воздаётся смертью под пытками.
Мир, который должен быть разрушен.
Положив холодную ладонь на тёплый затылок девчонки, Ева послушала чужое дыхание – метроном, что отмерял утекающее сквозь пальцы время. Вдохнула и выдохнула – просто затем, чтобы вспомнить, каково это, дышать, – пока ноздри щекотал разлитый в воздухе кровавый металл.
…по льду поползли трещины, через которые прорвалось огненное сияние чистого гнева.
Кейлус умер, потому что хотел свергнуть Айрес тирин Тибель. Ева умерла, потому что Айрес верила: она, Ева Нельская, представляет собой угрозу. Угрозу, способную изменить ход той битвы, которую королева Керфи вела с собственными подданными.
Герберт верит в то же.
Ева его не подведёт.
– Злюкой ты мне нравишься больше. – В шелесте, прибоем раскатившемся по сознанию, слышалось удовлетворение. – Не благодари.
– Не надейся, клякса. Я тебя ненавижу.
– Брось нерационально тратить эмоции и мерить меня по скучным человеческим меркам. Это всё равно что ненавидеть молнию, испепелившую твою любимую берёзку. Для ненависти у тебя есть куда более подходящий объект. Куда более уязвимый.
– Едва ли Айрес можно назвать уязвимой.
– Более уязвимой, чем бесплотный голос в твоей голове.
Ева посмотрела во тьму, на невидимый выход из каменной клетки.
Айрес не оставит её гнить здесь вечно. Хотя бы потому, что вечность в блокирующих браслетах Ева не протянет. Значит, за ней придут. Возможно, скоро.
И тогда…
Опустив голову, тыльной стороной ладони Ева вытерла мокрые Биантины щёки – бережно, как касалась её Динка, когда сидела у постели больной сестры.
…то, что она сделала, не искупить. Мёртвых не вернуть никому, даже некромантам. Спасённые жизни не уравновесят отнятых, ведь спасение кого-то не воскрешает ушедших.
Но Ева сделает всё, чтобы помочь живым выжить, а мёртвым – спать капельку спокойнее.
Глава 16
Vittorioso[22]
Когда Айрес вошла в комнату своего наследника, тот стоял у окна, глядя на дворцовую площадь.
Обычно, выглянув из этого окна в это время суток, обитатель дворца обнаружил бы пестрядь прохожих и экипажей, разбавляющих белизну снега на брусчатке, блеклых небес и домов вокруг. Нынче фонтан Трёх Львов, гордость столицы, окружала лишь синева мундиров королевской гвардии, оцепившей площадь по периметру – на случай, если пламя бунта, очагами вспыхнувшее в городе, доберётся сюда.
– Тебя радует это зрелище? – спросила Айрес.
Герберт, наблюдавший за военными, сцепив руки за спиной, не обернулся:
– Не слишком.
Королева подошла ближе; от неё пахло лилиями и миррой, курящейся на свежей могиле. Через плечо племянника посмотрела на свою армию.
– Скажи, ты правда хочешь моего падения? Или пытался таким образом примириться с Мирком? Или отомстить мне за всё, за что считал нужным?
Некромант долго молчал.
– Я не хотел твоей гибели. Никогда.
– Но видеть меня на троне тоже не хочешь.
– Я не смогу с тобой бороться. Ты об этом позаботилась.
Это прозвучало почти иронично – насколько иронично в принципе могут звучать слова того, кто выжег в себе все чувства, даже от ненависти оставив один лишь пепел.
– Я не хотела, чтобы всё зашло так далеко. – Айрес сказала это мягче прежнего. – Я надеялась, ты останешься на моей стороне добровольно.
– Ты здесь из-за Евы, верно?
Ладонь королевы, тянувшаяся к его руке, замерла.
– Учитывая ситуацию, – продолжил Герберт мерно и спокойно, точно в диспуте о давнишнем историческом случае, не имеющем к нему никакого отношения, – не в твоих интересах оставлять всё как есть.
– Я должна вывести её из игры. Так или иначе. – Пальцы Айрес всё же легли племяннику на плечо: бережно и цепко, точно удерживая напуганную пичужку. – Она не стоит тебя. Не стоит того, чтобы ты страдал из-за неё.
– Это не тебе решать.
– Я знаю, ты едва ли со мной согласишься. Знаю, какую неизлечимую рану оставлю, отняв у тебя то, что так тебе дорого. Поэтому пришла предложить компромисс.
Наконец обернувшись, Герберт посмотрел на тётю очень ясными, очень холодными глазами.
