Потрясение - Лидия Юкнавич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда посыпались эти оскорбления и угрозы, никто из нас ничего не сказал, но слова эти поселились в наших телах, пока мы трудились, и впитались в нашу плоть и кровь, как кровь рабочих, строивших пирамиды, впиталась в камень и песок.
Однажды я рассказал Эндоре, Джону Джозефу и Дэвиду о том, что прочел в «Кливлендской газете»; эта заметка проникла даже в мои сны. Мне стали сниться лодки, наполненные чернокожими телами. Я не хотел, чтобы из-за этих кошмаров мне жизни не стало. Мой отец, отец его отца и его отец пережили рабство и несли эти истории с собой, как тела сыновей.
Я подумал о революции в своей стране; здесь никто никогда о ней не рассказывал. Гаитяне сами отвоевали себе свободу, сражались и свергли французское колониальное правление. Я подумал о Джоне Джозефе и его историях о геноциде, разворачивавшихся под жестоким прикрытием легенды о «великих географических открытиях». Истории его предков закопали, как кости. Подумал об Эндоре, чей мертвый младенец, похороненный за церковью в Ирландии, являлся к ней в кошмарах – а сколько еще их было, этих младенцев, на этом кладбище за церковью, и кто баюкал их по ночам? Ветер да мрак. Я подумал о шрамах на спине Дэвида и пожалел, что не могу свести их поцелуями.
Станем ли мы когда-нибудь своими в этом месте? Или чего-то всегда будет не хватать?
Я подумал о девочке из воды и женщине, которую мы строили между водой и богом. Потом я вдруг понял, что ни один бог никогда не был таким милостивым, как Дэвид, Эндора и Джон Джозеф. Бог тоже был просто легендой.
В день, когда ее тело стало статуей, мы все ликовали. Но и печалились. Мы смотрели наверх, на фигуру, построенную нашими руками, ногами, потом и сердцами, слегка раскрыв рты, вытянув и напрягая спины. При виде ее взгляда, устремленного вперед, на воду, наша грудь расширялась, словно сердце тоже могло устремиться вперед, и стоило лишь раскрыть руки вселенной и небу, поднять голову наверх и открыть рот, как сердце становилось не просто мышечным кулаком, качающим кровь в груди. Словно биение наших сердец складывалось во что-то большее, чем отдельная жизнь отдельного человека.
За день до того, как ее представили миру – с торжеством, президентскими речами и билетами, которые покупали хорошо одетые зеваки и богатые дельцы, – мы, рабочие, единое тело, спустились по последним из оставшихся строительных лесов на землю. Мы провели ночь накануне ее рождения, празднуя в ее тени; пили пиво и вино, ели шоколад, слушали музыку, ели рагу из кролика, картофель, колбаски, поджаренные на кострах, пудинги, хлеб и кексы; мы, рабочие, единое тело, наполнили время и пространство сотней разных танцев под скрипки и гитары, свирели и губные гармошки, концертины и барабаны всех мастей, а шумный хор голосов пел песни всех стран, откуда мы прибыли. Мы пели до поздней ночи. Искры от костров взвивались к небу; наши голоса соединяли народы, землю, воду, животных и деревья. Некоторые уснули прямо там, пьяные, привалившись друг к другу; мы опьянели не от вина, а оттого, что все закончилось.
Но оказалось, то было только начало.
Да и настанет ли когда-нибудь тот день, когда всему придет конец?
Для нас эта статуя так навсегда и осталась незаконченной. Точнее, у нее навсегда сохранилась возможность стать чем-то другим.
Мой дорогой кузен Фредерик,
Я скучаю по яблокам. По истории нашего становления. Поэтому я прилагаю к этому письму репродукции на тему «Грехопадение человека».
Три мои любимые картины на эту тему: «Райский сад с грехопадением человека» Яна Брейгеля Старшего и Питера Пауля Рубенса; «Грехопадение» Хендрика Гольциуса и «Грехопадение и изгнание из Рая» Микеланджело. Именно в таком порядке.
Мой выбор обоснован тем, как изображены на картинах женские руки и тела, хотя больше всего мне нравится, как художники изображают животных. Именно эта черта отличает эти картины от остальных. В совместном произведении Брейгеля и Рубенса художники решили визуально не выделять людей и не придавать им больше значения, чем животным и деревьям. Змея у них похожа на змею, яблоко на яблоко, а женщина на женщину.
Второе место достается Гольциусу из-за того, как тот изобразил спину и руки женщины – они у нее сильные, как у мужчины. Сексуальность не подчеркивается, а змея с лицом маленькой девочки – должна признать, увидев ее, я рассмеялась. Должна была возмутиться, а пришла в восторг. И какое у него крошечное яблочко! Что за идиот проклянет целый вид за то, что съел такой крошечный фруктик? Дичку? Ну серьезно. Зато кот на картине доволен; впрочем, коты довольны всегда.
Третье место отводится Микеланджело. Боже мой. Видел ли ты когда-нибудь женщину со столь развитой мускулатурой? Она могла бы сразиться с Адамом в борцовском поединке и победить. Даже змея у Микеланджело мускулиста. Картина разделена, хоть это и не диптих, и я могу разглядывать ее бесконечно. Змея и ангел мщения кажутся ветвями древа познания. Но эта картина так завораживает меня, потому что на ней кое-чего не хватает.
Яблока.
Микеланджело изобразил древо познания инжиром с плодоносящей стороны и дубом в той части, где изображена кара Господня.
В четвертом веке нашей эры богослову Иерониму поручили перевод Библии с иврита на латынь. На этот труд ушло пятнадцать лет. На латыни слова «зло» и «яблоко» звучат одинаково: malum.
Но в Библии на иврите запретный плод мог быть любым плодом, потому что в иврите слово peri является общим наименованием фрукта. Это может быть яблоко, а может быть и абрикос; это может быть виноград, персик, гранат, инжир. (Возможно, в деталях я ошибаюсь, но скоро ты поймешь, к чему я клоню.)
Не знаю, права ли я, но, кажется, именно Альбрехт Дюрер впервые нарисовал древо познания как яблоню – что, позволь заметить, совершенно бессмысленно. А этот идиот Мильтон окончательно канонизировал яблоко как греховный фрукт в «Потерянном рае», книге, которую я не раз швыряла об
