Потрясение - Лидия Юкнавич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все наши желания, все наши бесконечные волны наслаждения и экстатической боли объясняются просто: наличием у нас тела. Тела, не связанного путами историй, которые нам рассказывали, чтобы держать нас в узде.
Мой дорогой, история Дарвина – а я дочитала его книгу, и мне очень понравились его рисунки животных, – завершается тем, что человеческое тело связано по рукам и ногам; нам чинят препоны, нам мешают эволюционировать. И все во имя власти и прогресса. Нам выделили роли в рамках известного мифа, роли, которые не дают нам свободы. Кому-то больше, кому-то меньше, но поверь, все мы являемся пленниками великого мифа о человеке – хозяине вселенной.
Какая жалкая участь!
Ведь мы могли стать кем угодно. И все еще можем.
Знал ли ты, что под микроскопом эмбриональные клетки свиньи и человека очень похожи?
Я бы сделала ставку на свиней.
Послушай, я знаю, почему из женщин наподобие меня получаются более изощренные извращенцы, чем даже из мужчин. Женщины никак не могут освободиться от своего объектного статуса в этом мире, в то время как художники мужского пола – это ты, любовь моя, – позволяют себе воспринимать наслаждение как искусство.
Но между инертностью и извращением я выбираю второе.
Если бы я встретила Еву на улице, то угостила бы ее выпивкой и немедля ь. Но этому не суждено случиться, поэтому я создала Комнату Евы в ее честь: в этой комнате я перерабатываю миф, а яблоко обретает совсем иное значение. Ты – единственный, кто пока побывал в этой комнате.
Я ухожу, любовь моя.
Не надо меня искать.
Помни нас.
Аврора
Девочка из воды и потерянный мальчик
Микаэль сидит один в камере и смотрит на высохшую пуповину на подушке.
Значит, ему это не привиделось. Ребенок – девочка – существовала на самом деле. И Вера, которая пела ему песни, – существовала, и он – давным-давно, когда был мальчиком. Тоненькая пуповина тянется в никуда; последнее свидетельство, что все они когда-то были. Почему никто не прислушивается к детям?
Он делает то, что сделал бы ребенок: кладет сморщенную пуповину под подушку, залезает на кровать и опускает на подушку голову. Закрывает глаза. Он не помнит, как она выглядела, но помнит татуировку на ее шее и представляет этот цвет.
Индигофера красильная. Вера говорила, что индиго символизирует шестую чакру – третий глаз. Дети индиго вырастают со способностью понимать сложные системы. Умеют заботиться о людях и животных.
Микаэлю казалось, что он ничего не понимал: он не смог позаботиться о ребенке, что уж говорить о сложных системах, людях и животных. Он чувствовал себя мертвым, как сморщенная штука под подушкой. Какой от него прок? Кроме того, из словосочетания «дети индиго» лишь одно слово не казалось ему полной ерундой: индиго.
Он не может уснуть, но и бодрствовать тоже не может.
Руки сжимаются в кулаки. Хочется что-нибудь ударить. Он думает встать и ударить стену – он делал так много раз. Если он не сможет рисовать, то нечто, что застряло в его теле, в его руках, может когда-нибудь убить его самого или кого-то еще.
Он знает, что они найдут пуповину; они всегда все находят. Он ничего не может оставить при себе; ничего ему не принадлежит, даже он сам.
На ум приходит Уильям и его бомбы.
Может, мир заслуживает, чтобы его взорвали? Учитывая, как этот мир поступает с детьми.
Удастся ли ему когда-нибудь сбежать отсюда? И станет ли он таким, как Уильям, – не потому, что хочет, а потому что страдает от страшного одиночества?
Он переворачивается набок и ложится лицом к стене. Ударяет кулаком о стену – сильно и быстро. Кровь течет по костяшкам. Он быстро рисует кровью на стене раковину наутилуса.
Потом он слышит звук льющейся воды. Звук как будто идет из душевой кабинки, но этого не может быть; в комнате, кроме него, никого нет, и никогда не бывает; считается, что он может навредить другим мальчикам.
Он соскальзывает с кровати на покрытый ковролином пол, словно тихонько ныряя с берега в воду. Футболка слегка задралась; ковролин царапает кожу. Он скользит по полу к душевой, как змея, орудуя локтями, как плавниками. На миг останавливается и прижимает щеку к ковру. Чувствует шероховатость и тепло. Если бы только смерть была такой – простой и инстинктивной.
Внимание снова привлекает звук льющейся воды. Он идет из душевой. Из полуоткрытой двери валит пар, словно там, в ванной, сгустился туман. Кто бы там ни находился, он зря сюда пришел; сюда никому нельзя, даже ему самому нельзя здесь находиться, особенно сейчас, когда в ушах звенит, голова горячеет и он скрежещет зубами. Кто бы там ни был, ему не поздоровится.
Он подползает совсем близко к косяку двери ванной, но прежде, чем успевает встать, на пороге появляется фигура. На пороге стоит та, кого там никак не может быть. Девушка. Обнаженная девушка с мокрыми волосами, черными завитушками ниспадающими на тело. Она стоит над ним, а он лежит, прижавшись к полу животом и затаив дыхание. Он робко изучает ее взглядом: сначала стопы, потом лодыжки и колени, бедра, расщелину, блестящую от капель воды, подвздошные кости, живот, ребра, грудь – два соска и больше ничего, – плечи, шею, лицо и рот. Она примерно его возраста, может, чуть старше. Ему вдруг хочется ее укусить. Он не знает почему. Желание укусить столь сильно, что рот наполняется слюной.
– Ты ученый? Художник? – спрашивает она, и слова мягко проливаются на него сверху вниз.
Может, это сон?
Или он умирает?
– Да, – отвечает он.
– Когда в своей жизни ты острее всего ощущал свою человеческую сущность? – спрашивает она.
Он не хочет с ней разговаривать, не хочет признавать, что она существует, но тело его не слушает.
– Была одна девочка. Младенец. Давным-давно. – Он дает себе пощечину, чтобы проснуться.
Между ними что-то шевелится.
Ее рука.
Правой рукой она раздвигает свои нижние губы и начинает ласкать себя пальцем, описывая маленькие ритмичные круги и заставляя свой цветок расцвести.
Почему бы не убить ее, эту обнаженную девушку, оказавшуюся в его камере? Ей здесь не место. Может, это галлюцинация? Или она ненормальная и каким-то образом проникла в его камеру, чтобы убить его и украсть его
