Вселенский неудачник - Дмитрий Емец

– Ни за что на свете! Единственное, чего я хочу, – это поскорее отсюда смыться, – взмолился я.

Бармен усмехнулся:.

– Хорошо тебя понимаю. Толстуха тянет пудов на восемь, и это еще далеко не потолок, если я разбираюсь в женщинах. Ладно, приятель, полезай в тот ящик из-под бананов. Вечером его погрузят на паром, и ты сможешь выбраться с острова.

Так я и сделал. Просидев целый день в ящике, добрался до Гефеса, угнал там флаерс и вышел на орбиту. Спутник, к которому я привязал «Блин», успел переместиться в другое полушарие, и мне стоило больших трудов его разыскать. Поэтому, когда я наконец увидел заплатанный, мятый, но такой знакомый и родной борт своей ракеты, то едва не зарыдал от счастья.

ВОСПОМИНАНИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ

Свое тридцатилетие я отметил более чем скромно – в пути от Аль Сухайля к Южному Кресту. Из угощений были только бутылка водки и гороховый суп, а из гостей присутствовал один Мозг, которого я с удовольствием не приглашал бы, не будь он привинчен к ракете железными болтами.

Ближе к середине застолья Мозг решил произнести тост и сделал это менторским тоном, не чуждым актерских завываний. Тост был длинным и путаным, и я запомнил из него лишь отдельные фразы: «Выражаю надежду, что вопреки всем трансцендентальным обстоятельствам... исходя из своего немалого жизненного опыта... человек неразвитой души... удручающий... отметить следующие обстоятельства... вызывает тревогу тяга к алкоголю... бестолковые метания... не следует моим мудрым советам... оскорбленным сердцем продолжаю любить и страдать... холостяцкое одиночество... увы, печальный финал, если не последует...»

Так и не дождавшись конца речи, я чокнулся в зеркале со своим небритым отражением и выпил за наше общее (с отражением) здоровье. Пить за здоровье Мозга я не стал, зная, что это нудное сооружение и так меня переживет.

Через неделю, добравшись до Южного Креста, я уже звонил в дверь профессора Коромийцева – ученого с галактическим именем, крупнейшего специалиста в области физиологии гуманоидного мозга. Профессора я знал давно. Хотя лично мы никогда не встречались, но нередко вели философские диспуты по общевселенскому лазернету.

Сей муж оказался настоящим ученым – обладателем лопатообразной рыжей бороды и восточной тюбетейки, гревшей его макушку, – эти тюбетейки почему-то очень любят все профессора и академики.

Когда я вошел, он энергично потряс мне руку:

– Э-э... Вы и есть Тит Невезухин? Очень рад, что вы приняли мое приглашение... Я... э-э... представлял вас, батенька, намного старше... Ваши рассуждения о философах платоновской школы показались мне... э-э... очень любопытными. Вдобавок, что крайне ценно, вы не ограничиваетесь лишь констатацией, но стремитесь пропустить философию через призму собственной личности... Вы не устали с дороги? Нет? Тогда позвольте я покажу вам свой дом, хижину – мою в некоторой степени альма-матер.

Профессор провел меня по своему жилищу. В комнатах, заставленных шкафами с книгами, лежала пыль в полпальца толщиной и царил ужасный беспорядок, с которым не мог справиться допотопный хозяйственный робот, с лязгом раскатывавший по дому на гусеницах. Лишь некоторые комнаты сохраняли еще ускользающие следы уюта. Я предположил, что Коромийцев был вдовцом, и он вскоре подтвердил мою догадку.

Как и большинство строений на планете, дом профессора был одноэтажным, приземистым, с крышей из двух пятисантиметровых броневых плит. Только такая крыша защищала от метеоритов, когда раз в три года Эссенциалия (так называлась планета) сталкивалась с курсирующим по галактике астероидным потоком.

– На самом деле толку от крыши все равно нет. – Коромийцев мимоходом показал мне заплату в потолке. – Представьте, в прошлый метеоритный град я подошел к шкафу за трудами Асклепия и вдруг слышу за спиной грохот. Оборачиваюсь и вижу: на месте письменного стола зияет дыра. Ну, говорю себе, старик, ты еще нужен Всевышнему. Понимаете, что я имею в виду, Тит?

Я согласно наклонил голову. Мы остановились у книжных полок, и профессор любовно провел ладонью по корешкам.

– Библиотека – моя гордость. Я собрал все труды по физиологии и анатомии мозга, вышедшие за последние полторы тысячи лет. Но, поверьте, хотя их и много, в большинстве не содержится ничего нового. Все авторы оперируют одними и теми же данными, которые кочуют из одной работы в другую. Последние десять лет мне достаточно просмотреть библиографию, и я уже знаю, какого перемещения из одного кармана в другой следует ожидать... Пойдемте теперь сюда. Осторожно – ступеньки.

Спустившись по узкой лестнице, мы оказались в просторном подвале, оборудованном под лабораторию. Не берусь ее описывать. Многое я уже забыл. Помню только, что вдоль стен в строгом иерархическом порядке громоздились молекулярные микроскопы, рентгеноскопы, синхрофазотроны, трепанаторы и генераторы; в ящике небрежно валялись кибернетические мозги, многие из которых были разобраны.

Чувствовалось, что в лаборатории профессор проводит большую часть своего дня, поднимаясь наверх лишь по необходимости. Тут же, в углу, притулившись между синхрофазотроном и осциллографом, стоял диван, на котором лежала подушка и плед – здесь Коромийцев, вероятно, спал.

В аквариуме посреди лаборатории, покачиваемый с жуткой равномерностью поднимающимися со дна воздушными пузырьками, плавал в синеватом растворе мозг с множеством вживленных в него трубок и датчиков. Перо осциллографа, соединенного с мозгом, ни на секунду не останавливаясь, фиксировало на бумажной ленте постоянные всплески.

Зрелище было неприятное, и я хотел уже отвернуться, как вдруг что-то заставило меня замереть. Я заметил, что видеокамера, связанная с лобными долями мозга тонким шнуром, обратилась в мою сторону и осциллограф заработал в ускоренном режиме, как если бы мозг реагировал на мое появление. Я схватил профессора за рукав:

– Вы видите? Что это?

По лицу Коромийцева мелькнула какая-то тень – настолько неуловимая, что я решил, будто мне показалось.

– Мозг человека совершеннейшего, homo superior, последняя из экспериментальных моделей, – после легкого замешательства ответил профессор.

– Он живой?

Снова неопределенный жест.

– Смотря что подразумевать под этим понятием. Говоря формально, искусственный. Каждый из его отделов – правое полушарие, левое, лобные доли, подкорку – я довел до совершенства, исправив все ошибки и тупиковые ходы природы, все аппендиксы, порожденные слепой эволюцией. Я сам лично клонировал его и вырастил на питательной сыворотке. Но разве ваш мозг не возник внутри черепной коробки под воздействием сходных химических процессов? Если судить с этой точки зрения, физической, а не формальной, то его можно признать живым.

– Следовательно, он способен мыслить? – спросил я, отходя на шаг в сторону, чтобы не быть в поле зрения видеокамеры.

Внезапно Коромийцев расхохотался. Смех – громкий, резкий, точно карканье ворона, – настолько не гармонировал с общим добродушным и мягким обликом профессора, что я, помню, испытал тогда удивление.

– Способен ли он мыслить? Да, да и еще раз да! Перед вами, Тит, человек совершеннейший, находящийся выше нас на целую эволюционную ступень, на три ступени! Во всем, что касается интеллекта, чувств, переживаний, работы воображения, способности логически мыслить, он превосходит homo sapiens в десятки раз. Находись он в вашем или моем теле, получился бы гений-универсал – куда там Леонардо, он был бы как три Леонардо!

Профессор оторвал от осциллографа бумажную ленту и, взмахнув ею перед моим носом, бросил на пол:

– Простая статистика, Тит. Каждый из нас, мысля, способен одномоментно использовать лишь сотую часть процента накопленных знаний, ибо наша оперативная память (назовем ее так по аналогии с компьютерной, чтобы было понятнее) в тысячи раз меньше объема памяти общей. Попробуйте-ка разом в одну секунду, ничего не пропустив, обозреть все то, что вы слышали, читали, видели, о чем думали с двух лет до сегодняшнего дня? Не можете? А он может! Мой homo superior способен одновременно задействовать все резервы сознания, в десятки тысяч раз увеличив таким образом общую результативность своего мышления.

Случайно подняв глаза, я заметил, что камера повернулась и продолжает упорно смотреть на меня. В ее круглом, как зрачок, объективе чудилось страдание заточенного в тесный сосуд живого существа.

– Послушайте... а этот мозг – вы с ним как-то общаетесь? Способен он получать информацию извне? Имеет какое-нибудь представление о нашей цивилизации, ее ценностях? – спросил я.

Коромийцев обиженно нахмурился:

– За кого вы меня принимаете, Тит? Я ученый, а не садист. Я исследую этот мозг, но отнюдь не подвергаю его средневековой пытке одиночеством. По компьютерной сети он получает всевозможную энциклопедическую информацию: техническую, гуманитарную, биологическую. Одновременно он присоединен к пяти тысячам телевизионных каналов и семидесяти тысячам радиочастот. Одним словом, объем получаемой им информации просто колоссален. И, насколько можно судить по заполнению клеток серого вещества, он активно все усваивает и строит все новые логико-информационные цепи. Предполагаю также, что он научился считывать мою речь с губ. Во всяком случае, когда я говорю с ним, он всегда фокусирует на них свой объектив.