Вселенский неудачник - Дмитрий Емец

– Но почему?

– Кто ее разберет? Должно быть, испугалась, что раз он способен на нечто подобное, то, может быть, и я тоже... Таким образом, все наши беды, как и в Эдеме, произошли из-за женщины. Но только тогда женщина погубила Адама, теперь же она погубила homo superior.

Я заметил, что видеокамера смотрела теперь не на меня – ко мне она потеряла всякий интерес, – а на стену, находившуюся прямо напротив нее. Заинтересовавшись, я обернулся и увидел фотографию молодой тонкогубой женщины с распущенными волосами.

Заметив, что я обратил внимание на портрет, профессор пробурчал:

– Это она и есть, моя аспирантка. Я же говорил, ничего особенного – смазлива, не спорю, но не более.

– Он что, так и смотрит на нее всегда? – спросил я:

– Днем и ночью. Ничего больше его не интересует: науку, философию, высшие интересы – все забросил. Абсолютный психоз, почти прострация – вот как бы я охарактеризовал его теперешнее состояние... Признаться, я тоже первое время сильно переживал, когда она ушла, но он – нечто особенное. Куда там Ромео или Тристану – рядом с тем, что чувствует к этой довольно заурядной дамочке мой homo superior, самая неразделенная и самоотверженная земная любовь – всего лишь жалкая интрижка.

Профессор говорил еще что-то, но я уже не слушал. Затрудняюсь сказать, когда именно я начал испытывать к нему антипатию, и даже не знаю, что вызвало во мне такое чувство, – быть может, слишком тонкий для мужчины голос, или чересчур порывистые движения, которые, как у ящерицы, сменялись периодами полной мимической неподвижности, или то, что здесь, на диване в лаборатории, на глазах у homo superior он крутил мелкий роман с аспиранткой, не понимая, какие мучения это вызывает у заточенного в сосуд. Внезапно, оборвав какую-то фразу, профессор проницательно заглянул мне в глаза:

– Тит, давайте объяснимся. Я чувствую, что вы стали хуже ко мне относиться и я много потерял в ваших глазах. Это правда?

– Да, – кивнул я, не видя причин что-либо скрывать.

– Вы считаете, что я не имел морального права работать над мозгом homo superior, зная, что, будучи сотворенным, он осознает неполноту своего бытия и будет страдать. Но я же ученый, и этот homo superior, несмотря на все свое величие, – всего лишь объект моих исследований. И потом, как бы я мог дать ему жизнь, если не в этом сосуде? По трубкам в мозг поступают АТФ и чистый кислород, подпитывая его раз в пять интенсивнее, чем получает мозг каждого из нас. На «человечьем пайке» он не прожил бы и часа. Атмосферное давление его бы уничтожило. Другими словами, нигде, кроме аквариума, данный экземпляр не смог бы существовать.

Эти оправдания, особенно случайно вырвавшееся у профессора слово «экземпляр», рассердили меня, и я воскликнул с негодованием:

– Имели ли вы право ставить такой опыт над разумной личностью, пускай даже она сотворена вами? Ведь то, что этот организм не был рожден путем, который мы считаем естественным, ничуть не преуменьшает его мучений. Зачем вам нужен был этот гомункулус? Зачем вы обрекли его на страдания, силы которых нам не постичь? Вы – черствый и равнодушный ученый сухарь, для которого человеческая личность – всего лишь набор клеток! Скажите, вы когда-нибудь представляли себя на его месте?

Коромийцев убрал руку с моего плеча. В лице его вдруг обозначилось нечто вполне определенное, насмешливое, вроде безжалостного универсализма шута, который, насмехаясь над всем миром и не видя в нем ничего хорошего и святого, готов и себя воспринимать в таком же невыгодном свете.

– А вот здесь вы ошибаетесь, Тит. Представлял ли я себя на его месте? Да мне даже и представлять ничего не надо.

– Но почему?

– Что ж... Я собирался об этом умолчать, но вы меня вынудили. Извольте-ка посмотреть сюда!

Нетерпеливо сорвав с головы тюбетейку и разведя редкие волосы, он показал мне пластмассовую заглушку размером примерно с пятикопеечную монету.

– Что это?

– След от трепанации, – небрежно пояснил профессор. – В этом месте я выпилил себе небольшой кусочек черепа и с помощью зонда добыл некоторое количество серого вещества. Надо сказать, что мозг нечувствителен к боли, и мне не пришлось даже прибегать к анестезии.

– Зачем вы это сделали? – выдохнул я, отводя взгляд, чтобы не видеть этой омерзительной заглушки.

– А из чего бы я клонировал мозговые клетки человека совершеннейшего? Доноров найти непросто, а брать из мертвецкой первый попавшийся труп мне не хотелось.

Надо сказать, я был ошарашен. История homo superior поворачивалась другой стороной. Тем не менее...

– Поражаюсь вашему мужеству, но неужели вы думаете, что оно оправдывает вас и позволяет равнодушно относиться к страданиям заточенной в сосуд личности? – выпалил я.

Коромийцев покачал головой:

– Ах Тит, Тит! Вижу, вы не специалист по проблемам развития мозга, в противном случае вам было бы известно, что еще в начале двадцать первого века Роберт Фауэн доказал, что мозговые клетки являются своеобразным мыслящим муравейником, в котором каждая из них существует обособленно и независимо, одновременно являясь частицей целого. Более того, в каждой клетке содержится информация обо всех остальных, и, таким образом, по одной клетке можно восстановить весь мозг. Причем когда число мозговых клеток достигает определенного уровня, включаются объединяющие механизмы, ведущие к формированию тех же личностных черт, что и у оригинала. Надеюсь, я выразился не слишком туманно?

Я подался вперед и, вперившись взглядом в рыжебородое лицо профессора, испытал вдруг головокружение, не в силах поверить в очевидное.

– Уж не хотите ли сказать, что раз клетки были взяты у вас, то и homo superior – это вы? – спросил я.

Коромийцев кивнул:

– Точно так. Человек совершеннейший – это я, Коромийцев Данила Иванович, хотя и лишенный тела, органов, документов, ну и всего прочего, что позволяет вам идентифицировать меня как отдельную от других личность. Во всяком случае, homo superior был мной на момент создания. Но если изменения, произошедшие со мной с тех пор, незначительны, то его клетки продолжали активно разрастаться и совершенствоваться, и теперь я затруднюсь сказать, как далеко ушла эта личность от моей первоначальной. Ведь каждый час его раздумий – это несколько моих месяцев, а по объему усваиваемой информации и силе эмоций мне вообще никогда с ним не сравниться. Но интеллект и личность, как вы знаете, вещи разные, так что во сколько бы раз он ни превосходил меня, костяк личности у него мой. Ну что, Тит, теперь признаете, что были неправы, утверждая, будто я не способен представить себя на его месте?

Я был потрясен. Мысли смешались, и я уже не знал, что мне думать о профессоре Коромийцеве. Кто он – гений или безумец, а может, то и другое одновременно, ибо только безумный гений способен заточить свою копию в сосуд и изучать ее день за днем, не теряя присутствия духа.. Но как бы там ни было – такой человек заслуживал уважения, хотя, безусловно, и не нуждался в нем.

– Простите, недопустимо было судить вас так строго. Беру назад свои слова об ученом сухаре, – признал я.

Профессор решительно протянул мне руку, которую я пожал.

– Давайте обо всем забудем. Я полагаю, на нас обоих повлияла мрачная обстановка моей лаборатории. Думаю, лучше продолжить разговор на свежем воздухе... Вы ведь прежде не были на Эссенциалии?

– Нет.

– В таком случае я с удовольствием стану вашим провожатым. Идемте!

Уже от дверей мы разом обернулись. Homo superior, как и прежде, с упорством безумца смотрел на портрет и даже не повернул камеру, чтобы проводить нас.

– Послушайте, может, это портрет всему виной? Каждую секунду перед его глазами – и он не может забыть ее? Оттого и эта навязчивость мыслей? – повинуясь неожиданному импульсу, спросил я. – Тонкогубая неумная женщина, завладевшая мыслями homo superior, опутавшая все его сознание, – разве что-то может быть губительнее?

– Вы так считаете? – тихо спросил профессор.

– Думаю, да. Лично мне было бы невыносимо иметь рядом портрет недосягаемой женщины, – сказал я.

Профессор задумался, взволнованно заходил по лаборатории, а потом, остановившись, с видом какой-то мучительной решимости дернул себя за бороду.

– Возможно, вы и правы, Тит. Лучше с корнем выдрать прошлое, чтобы освободить место для будущего. В конце концов он мужчина – и должен справиться! Хорошо, что вы сказали это, – без вас я бы еще долго сомневался.

Коромийцев шагнул к стене и, сняв с нее портрет, решительно бросил его в мусоросжигатель. Фотография вспыхнула и мигом обратилась в пепел.

– Зачем вы сожгли его? – ахнул я.

– Так будет лучше. Все сразу – и нет пути назад! – твердо сказал профессор.

Я увидел, каким бледным стало его лицо, и подумал о том, что он и сам не изжил чувство к этой женщине.

Оставшуюся часть дня мы потратили на осмотр Эссенциалии, которая оказалась тихим провинциальным миром – пыльным, жарким и лишенным ярких красок. Взгляду было совершенно не на чем остановиться – разве что на многочисленных рытвинах от упавших метеоритов, среди которых встречались и многометровые котлованы, и совсем маленькие. Растительность чахлая; архитектура отсутствовала, если не называть этим громким словом торчащие из-под земли бронированные крыши; даже собаки ленились лаять, а лишь грустно смотрели из-за заборов.