Хранители времени - Янина Жураковская

"Кады Свет с Тьмой на узкой дорожке сходятся, в стороне никому стоять немочно. Тем же, кто меж двух лавок мечется, головки снимают — квакнуть не поспевают — хотя б для того, чтоб к врагам не перекинулися. Семья наша уж, почитай, три сотни лет под рукою Тьмы ходит, глазками ейными глядит, ножками топочет, и вреда окромя добра от неё не видывала. Будешь правду блюсти, и тебя милостью не оставят. Сильней Госпожи нет на всем белом све… нигде не сыщешь, а сильному отчего ж не послужить? Но всё с оглядкой твори, да по сторонам гляди: у Света помощничков много, ой, много-о! Они речи сладкие ведут, головкой кивают, рученькой пол подметают, а опосля ка-ак разогнутси, да ка-ак чирканут по шейке ножиком! Прости, мол, Творец, невинное прегрешение наше! Памятуй сие крепко, доча. А ще про вежество не забывай: кады героям-то в кашу яд сыплешь, завсегда доброго здоровьичка желай! Героев на свете много, не переведутся, чай, на наш век хватит…"

Что делать Канира знала. И как делать — ведала. Досталось ей от матери зеркальце всевидящее, что в один миг могло с замком хозяйкиным связать. Да вот беда: старое оно было, с норовом. Просыпалось всего в месяц раз, в полнолуние — пело и места дальние являло, а после тухло как лучинка сгоревшая до другой луны. «Артехвакту» глупую и угрозами не смутить, и посулами не умаслить, а вопли "Круглая луна, ровно блинок! Чё ж те щё надыть, волчья сыть?!" ей и вовсе до заслонки печной. Вот и выходило по всему, что хоть и увидало око зоркое врага лютого, толку от того было как подмоги от шуша задверного.

Разгрызла Канира с горя орех, да и послала Лукашку… зачем лесом? Далеко, если пойдёт, не воротится. В корчму мужика спровадила, монетой умы вражьи смущать, на дело ратное нанимать. Мыслила так: польстятся на денежку, задержатся денька на два, мы весть пошлём, куда надобно, а нам покамест упыря изведут. Самой до усрачки надоело за дверьми дубовыми отсиживаться да изболевшегося муженька зельями лечебными отпаивать. Ни тебе к соседке на посиделки сбегать, ни полюбовника проведать… не жизнь — каторга Усольская! А так и нам хорошо, и Госпоже польза. Ай да Канюшка, ай да умница!

Верно говорят, что дуракам завсегда везенье: сговорился Лукан с пришлыми. Деньгу они, само собой, грабительскую затребовали, но Канька тем утешилась, что отдавать остаток не придётся. И переслала ведьмарке цепку упырью, кою муж по пьяни домой приволок — не со злобы душевной, а токмо за ради пользы общей, чтоб, не дай Творец Всеблагой, не прозевала упыря девка. Аль упырь девку — один ляд. С тем пошла поутру к отцу Фандорию (Тёмному отцу, но о том ни-ни…), еле вырвавшись из тисков Живодёрихи. И долгонько отпаивала черешневым, клюквенным и на березовых почках настоянном «вареньицем» дрожащего волхва, дознаванье проводя, отчего с заурядного похода до ветру на него вдруг такой колотун напал.

Было же дело так: дождавшись, когда невидимы зверушки на перекур уйдут, собрался святой отец облегчить, так сказать, душу. Нацепил обереги ("Магистерские, — хищным взором отметила Канька, — по уставу волховскому — сечение розгами и каменование, ну, да волхов мудёр, ему видней"), помолясь, отодвинул засовы… и узрел, как на его забор сам собой упырь нанизывается. Ох, и струхнул волхв, не сказать чтоб больше! Орать и визжать не стал — не по чину всё ж таки, на крыльце постоял, зенками полупал и задом обратно в дверь сунулся, а про гряздец позабыл. За ненадобностью. Успел приметить, как упырь с забора ссаживается, гнилые клочья на кольях оставляя и бранясь богомерзки, спотыкнулся, и что-то больно по затылку его садануло. То был пол.

Знала б Канира, что волхв с перепугу депеш настрочил да всех голубей с ними разослал, по-другому б изъяснялась: с заботой о каждом вдохе его, с битьём утвари о пустую голову. А так — утешила старика, думками хитрыми поделилась да, уходя, строго-настрого наказала козней пришлецам не чинить, с речами подмётными не выступать, к Рисенне наведаться и тотчас обратно, а то "я вашу натуру ехидную, энтузьязменную знаю, утворите что, впору голову под мышку сунуть!" Как в воду глядела.

Увидав, что пуста голубятня, озлилась Канира не на шутку. А обмолвился Вихря, что-де зазвал отец Фандорий ведьмарку к себе чай пить, тут и села баба. Когда язык вновь ворочаться стал, такой загиб надсмотрщический выдала — у свекровки глаза-бусинки на колёса тележные походить стали. Канька-то хорошо знала, что за «чаи» у волхва водятся, сама их готовила, подбирала травку к травке. Знахарь из святого отца был никудышный, в лютых кореньях он понимал не больше, чем хряк в заморских овощах. Удержу не ведал вовсе — сыпал «чай» на глазок, а Канирину ложку мерную на смех подымал.

С превеликим трудом баба гнев смирила, до вечера кое-как дотерпела. Когда стало смеркаться, волхв разжёг костры возле храма и стал хворостиной людей через дым прогонять, подобралась к нему тишком и взяла за грудки:

— Ты што ж, сукин сын, лешак безголовый, одурел, так тебя разэтак? Сызнова людей губишь, трах-тибидох, обомшей, плешивый лох? Што сыпанул, сказывай! Каков порошочек, белый аль серенький?

— Окстить, Нюшенька, о чем ты? — на лице старика изобразилось недоумение.

— Желтенький, вестимо? — гадюкой зашипела Канька. — Лунницу? И, поди, усю склянку вывернул? У-у-у, старый, расшибу, дребезгов не сыщешь! Дюжину ведьмарей с той скляницы под дерново укрывальце упрятать можно, куды единой девке-то!

Канька едва не плакала. На кой Свет Госпоже дохлая ведьмарка, какой с неё прок? Ни в пыточную сволочь, не поглумиться, не потешиться — всей радости, что ремешков наделать… Да и то неведомо ещё, из кого ремешки резать будут: из мёртвой девки или из живых олухов, которые её во тьму спровадили.

— Видел я кошкоглазую эту, — с величавым спокойствием ответствовал волхв, — сейчас только на погост с рыжим пошла, мальца в корчме оставила, он-то прямо за столом уснул… Жива-здорова, ничего с ней не сделалось, зелье твое не такое лютое, как ты о нём сказываешь. Аль повезло ей, девка-то — тьфу! Дура, нескладёха! И чаровник, видать, не умней… мальчишка, сопляк… Как только боги Света и Тьмы допустили непотребство сие?

— Не моги! — рыкнула Канька, встряхивая старика как облепиху по осени. — Слышь, не моги! Никому не мочно Хранителей лаять! Ин самим Хранителям не мочно!

Канира не любила словесной вязи и ничего не знала о Сократе. Но если в чём была уверена, так в том, что утром взойдет солнце, а Госпожа — великая женщина. Хранители же — вечная заноза в руке её, стало быть, они велики тоже. Потому бесстыдство стариковское у бедняжки не только в голове не укладывалось, а и вдоль хребта спинного не растягивалось.

— Ин лунница не сразу бьёт, сколь говорено-то было! Спит себе да опосля аки гадюка жалит! Ну как нежить в ту самую пору встанет? Прости-прощай, головушка!