Гуарани - Жозе Аленкар

— Что это значит? — сурово спросил фидалго.

— Мы пришли предать себя в ваши руки. Не браться за оружие мы хотим, а воззвать к вашему сердцу, чтобы вы нас помиловали.

— А остальные? — спросил дон Антонио.

— Да простит их господь за то чудовищное преступление, которое они задумали. Как только вы ушли, все изменилось. Они готовятся на вас напасть!

— Пусть нападают, — сказал дон Антонио, — я сумею их встретить. Только отчего же вы не с ними? Разве вы не знаете, что дон Антонио де Марис может простить вину, но не прощает неповиновения?

— Пусть так, — сказал авентурейро, говоривший от имени всех четверых, — мы примем наказание, которое вы на нас наложите. Приказывайте — мы повинуемся. Нас четверо против двадцати с лишним. Позвольте же нам умереть за вас и смертью своей искупить минутное ослепление. Вот та милость, о которой мы просим!

Дон Антонио, пораженный, вгляделся в лица людей, стоявших на коленях, и узнал в них своих старых товарищей по оружию, вместе с которыми в давние времена он сражался против врагов Португалии.

Он был растроган. Его высокая душа, непоколебимая в минуты опасности, с гордым вызовом встречавшая любые угрозы, легко поддавалась влиянию чувств благородных и добрых.

Эти четыре человека доказали свою верность в такой момент, когда все остальные подняли мятеж, восстали; их героический поступок и жертва, которую они соглашались принести, чтобы искупить свою вину, возвысили их в глазах фидалго.

— Встаньте. Узнаю моих верных солдат. Вы уже не изменники, которых я так недавно осуждал; вы испытанные друзья, которые храбро вместе со мною сражались. Теперешний ваш поступок заставит забыть о том, что вы делали час тому назад. Да! Вы достойны того, чтобы биться вместе со мной в последней битве. Дон Антонио де Марис вас прощает. Можете этим гордиться.

Все четверо поднялись. Лица их сияли радостью: фидалго простил их. Каждый готов был отдать за него жизнь.

Было бы слишком долго описывать все, что произошло на галерее после того, как дон Антонио ушел оттуда.

Как только Лоредано очнулся после оглушившего его удара, он узнал, что его приговорили к смертной казни. Но итальянец и без этого непременно бы подбил авентурейро на новый бунт.

Он пустил в ход все свое красноречие. Он обрисовал товарищам всю безысходность их положения, приписал свое наказание и все несчастья, которые должны были за ним последовать, фанатичной привязанности фидалго к Пери, — словом, привел все доводы, которые подсказал его изворотливый ум.

Дон Антонио уже ушел. Некому было сдержать это все возраставшее волнение. Глухое недовольство перешло во всеобщий ропот.

Одно непредвиденное обстоятельство еще больше раздуло и без того уже разгоравшееся пламя. Едва начало светать, как Пери заметил, что труп Руи Соэйро не убран. Опасаясь, как бы его сеньора, войдя в садик, не испугалась, он подхватил мертвое тело и, перенеся его через площадку, бросил во внутренний дворик.

Авентурейро побледнели; они были ошеломлены. Вслед за тем раздались негодующие крики. Все пришли в ярость; жажда мести обуяла этих людей. Теперь уже никто не раздумывал — мятеж вспыхнул со всей силой. И только четверо наемников, которые после ухода дона Антонио держались в стороне, не приняли участия в разгоревшемся бунте.

Напротив, когда их товарищи, во главе с Лоредано, приготовились напасть на фидалго, они, как мы видели, предпочли добровольно понести наказание и собрались вокруг своего сеньора, дабы разделить его участь.

Вскоре, в качестве парламентера от мятежников, явился Жоан Фейо. Фидалго не дал ему говорить.

— Скажи своим товарищам, бунтовщикам, что дон Антонио де Марис приказывает, а не ведет переговоры; все они осуждены и скоро увидят, что слова с делом у меня не расходятся.

Вслед за тем фидалго начал готовиться к обороне. В его распоряжении было самое большее четырнадцать человек: он сам, Алваро, Пери, Айрес Гомес, местре Нунес со своими людьми и четверо оставшихся ему верными авентурейро; противников его насчитывалось более двадцати.

К этому времени семья дона Антонио уже проснулась; они узнали о печальных событиях, происшедших за эту страшную ночь. Дона Лауриана, Сесилия и Изабел, затворившись в молельне, стали молиться, мужчины же готовились к отчаянной схватке.

Мятежники, возглавляемые Лоредано, выстроились рядами и направились к дому, готовые нанести сокрушающий удар. И оттого, что где-то в глубине души в них на миг пробуждалась совесть и они видели всю чудовищность затеянного ими дела, их озлобление еще возрастало.

Они уже повернули за угол, готовясь напасть на фидалго, как вдруг вдалеке послышался странный протяжный рев, похожий на глухие раскаты грома.

Пери вздрогнул и, пригнувшись над парапетом, стал вглядываться в окаймленную лесом долину. Почти в ту же минуту один из сообщников Лоредано упал, пронзенный стрелой.

— Айморе!

Пери едва успел произнести это слово, как в глубине долины зашевелилась какая-то тоненькая змейка, озаренная лучами восходящего солнца; извиваясь, переливаясь всеми цветами радуги, она подползала все ближе и ближе.

Это длинною вереницей шли полуголые люди, огромного роста и свирепого вида. На спины у них были наброшены звериные шкуры, на головах развевались желтые и ярко-красные перья; перьями же были украшены их пояса; вооружены они были толстыми дубинами и огромными луками. Воздух сотрясался от завываний и грозных криков.

Гремели инубии61; звуки туземных инструментов, смешанные с глухим ревом и воплями, сливались в леденящий душу шум, какую-то зловещую гармонию, в которой нашел воплощение воинственный дух этой дикарской орды, ее поистине звериная ярость.

— Айморе! — повторили, бледнея, португальцы.

VIII. ПАВШИЕ ДУХОМ

Прошло два дня со времени появления айморе. Положение дона Антонио де Мариса и его семьи было отчаянным.

Туземцы яростно атаковали дом. Индианка была с ними; страшная в своей ненависти, она взывала к отмщению.

Небо потемнело от стрел; они сыпались дождем, изрешетили двери и стены дома.

При виде грозившей всем неминуемой опасности бунтовщики оставили свои намерения и приготовились отбивать атаку индейцев.

Между ними и станом фидалго наступило нечто вроде перемирия. Хоть они ни о чем не договаривались друг с другом, мятежники понимали, что прежде всего они должны отогнать общего врага и только после этого могут довести до конца свое дело.

Дон Антонио де Марис, укрепившийся в той части дома, где жила его семья, окруженный испытанными друзьями, решил защищать до последней капли крови жену и дочь.