Неизвестный Лангемак. Конструктор «катюш» - Александр Глушко

…Пролетая над территорией разгромленной Польши, Валентин Петрович сравнивал эти руины с остатками от… И в памяти его осталась только боль… Он для того и отвернулся к иллюминатору, чтобы никто не видел, что ему больно… В самолете было много его товарищей, которые так ничего и не заметили. Не заметили, что Глушко изменился окончательно… Они летели на изучение трофейной немецкой ракетной техники.

Став перед отправкой в Германию «профсоюзным полковником» (получив на время командировки звание инженера-полковника), он прекрасно понимал, что сейчас, в 1945 г. его самый близкий друг должен был быть не ниже генерал-лейтенанта инженерно-артиллерийской службы и не иначе, как Героем Социалистического Труда, если не дважды. Идя по Фридрихштрассе, он вспоминал о Г.Э. Лангемаке, в очередной раз сожалея, что тот никогда не разделит радости от возможности продолжать дело свой жизни… Георгий Эрихович не носил погон, но практически в каждом военном, имеющим полковничьи или генеральские погоны, конструктор видел своего друга… Он хотел видеть его живым и видел…

Почему этого не было раньше? Условия, в которых он находился, не давали возможности расслабиться. Теперь же, получив относительную свободу, он решил отдохнуть, и воспоминания о Лангемаке как удавкой сжали его сердце… Георгий Эрихович… И боль… Опять эта боль… Которая уже не уйдет никогда…

Нет, истерик уже не было… Хватит и той, в 1941-м… Тогда он плакал впервые за все время, проведенное им в застенках НКВД… Тогда впервые пожалел, что его не расстреляли… Задаваясь вопросом: ради чего он боролся?

Чтобы узнать, что Лангемака больше нет? Что они убили его ни за что…

Тогда Глушко «взял себя в руки» только благодаря слову, данному в детстве, теперь же… сил уже не оставалось… Он устал… смертельно устал… Но здесь в его жизни появилась немка… Очаровательная девушка, слегка говорящая по-русски… Она готовилась стать переводчиком, чтобы допрашивать советских военнопленных, и не успела… Это ее и спасло… Однако он с детства знал немецкий лучше, чем она технический русский, и ему пришлось самому говорить по-немецки, однако это было прекрасным поводом, чтобы возить ее с собой, как личного переводчика.

– Если родится мальчик, назовем его в память о твоем друге…

А в ответ… лишь слезы на глазах…

А потом родился ребенок… И когда конструктор уезжал в Москву, она хотела ехать с ним. Было получено разрешение и оформлены необходимые документы, но… ребенок умер, и она осталась… Осталась потому, что не могла… Эта смерть стала для нее сильнейшим ударом, и они расстались, вопреки их желанию быть вместе…

Но надо было продолжать работу. Ракеты и двигатели к ним следовали один за другим. Казалось, что это превращается уже в конвейер, конца и края которому не будет видно. И все ближе и ближе было осуществление его мечты. Может, именно это и спасало от мрачных мыслей и боли… И с каждым новым удачным стартом он повторял: «Это мы с тобой вместе, Георгий Эрихович…» или: «Чтобы я без тебя делал, Георгий Эрихович…»

И еще одно изменение. В 1947 г. он встретил Магду. Назначил свидание одной, а пришла другая. Та не смогла, прислала вместо себя подругу. Так и познакомились. У них родилось двое детей – Лена и Юра. Он так и не смог дать сыну имя уже умершего брата, но все равно назвал его в честь Лангемака. Ведь Юрий и Георгий – это одно и то же имя… Только первое по-украински, а второе по-русски.

Казалось, все было хорошо. Поставили на вооружение ракету Р-5, запустили первый спутник, скоро полетит первый космонавт, но что-то не давало ему покоя. Нет, среди первого набора не было ни одного человека, похожего на Лангемака, хоть чуть-чуть… Все вернулось обратно. Боль…

В начале 1961 г. в жизнь Валентина Петровича прочно входит Лидия Дмитриевна Пёрышкова. Человек, о котором он скажет мне перед смертью: «Всеми своими победами последних летя обязан этой маленькой женщинке…»

Она заняла пустоту в его сердце, и стало легче. Но что-то еще тревожило его. Тот факт, что вместе с ним уйдет в прошлое и Лангемак. Когда подрос Юра, то конструктор попытался поговорить с ним на эту тему, но всем обеспеченному мальчику это было не нужно. Боль отца его не интересовала. Он уже и не помнит об этом разговоре… А В.П. Глушко что было делать дальше?

Понимая, что это может плохо закончиться, они с Лидией Пёрышковой все же решаются на рождение совместного ребенка… Через некоторое время после моего рождения, летом 1972 г., В.П. Глушко впервые берет меня на руки.

Когда мне было три месяца, то, стоя возле моей кровати, он сказал, что растет его защитник. Так он меня и воспитывал, как своего защитника.

В 10-летнем возрасте я впервые столкнулся с реальностью этой жизни. Все прогулки до часа ночи и подожженные гаражи и помойки, которые были до этого, показались мне ерундой. Все угрозы о постановке на учет в детскую комнату милиции мельчали на фоне происшедшего осенью 1982 г. – весной 1983 г.

В.П. Глушко привез домой новый фотоальбом «Советская космонавтика». Мы сидели на диване и рассматривали фотографии военных, а я спрашивал у него, кто они такие. Он называл фамилии: «Клеймёнов, Петропавловский, Лан… гемак…» – Его голос дрогнул. Не обратив тогда на это внимание, но что-то почувствовав, я попросил его рассказать мне об этом немце.

Он сказал две или три общих фразы, а я попросил меня с ним познакомить. В ответ прозвучала фраза, которую я очень часто от него слышал: «Ну, познакомлю я тебя, он спросит, как ты учишься, и я что, краснеть за тебя буду?» Мне стало понятно, что троечника он с Лангемаком знакомить не собирается. За полгода я из троечника стал отличником, и протянув ему свой дневник со словами «Теперь тебе не придется краснеть», стал ждать, когда он посмотрит на пятерки, наберет телефонный номер и мы поедем к Лангемаку.

Посмотрев на оценки, конструктор отшвырнул дневник и тяжело сел на диван. Его нижняя челюсть затряслась, он тут же закрыл ее рукой, губы превратились в узкую белую полоску. Подняв на меня глаза, он процедил: «Прости меня, я не должен был так поступать… Лангемака уже давно нет в живых, его расстреляли…» Удар был очень сильным. Тогда же я узнал, что и он сам тоже сидел в тюрьме. Узнал, что он ненавидит Сталина, называя его «гением власти» и «кровавым бандитом».

На следующий день в школе, на уроке истории, когда нам рассказывали о «полководческом гении» Кобы Джугашвили, я заявил о том, что мне сказал отец: «Как же Сталин мог выиграть войну, если перед самым ее началом он перестрелял весь цвет армии и науки?..» Академика тут же вызвали в школу. Спокойно выслушав говорившего, сказал, что я уже взрослый и сам могу отвечать за свои поступки. Он же просит больше моих родителей в школу не вызывать. Сам натворил, сам буду и отвечать.