Н.А.Львов - А. Глумов

На падших я припал листах,

На хладный камень облокотился,

Глазами спрашивал, и общий был ответ:

Нет!

«Зачем не он? а я остался?

Без титла и заслуг

На новый круг

Вдругорядь в тот же свет забрался?

И как в знакомых мне местах

Не вижу много лиц знакомых?

Что это все? все прах да прах!

Все кучи камней... насекомых...

Иль стал могильник общий... свет?

Нет:

Надежда в сердце отвечала.

Неведом и конец нам вечности начала,

Доколь сестра моя Любовь

Блаженство смертных согревает;

Не разрушается ничто, ничто не исчезает!

...Начало вещества и всех веществ конец,

Источник вечных благ и вечности венец,

Сияет

И тебе, как непреложный свет.

Ступай... так как-то сам собой,

Не знаю, мой ли, иль чужой,

Сам прозвучал ответ:

«Душа моя туда желает,

А с телом бьют челом и говорят, что Нет,

Что дальняя, дескать, дорога,

Что здесь кое-какая дружба есть,

Любви и много, много...

...Постой, дай здесь поосмотреться.

Дай кое-что сделаю, поправлю, разочтуся,

Иному заплачу, другому дам взаймы

(Сам только не возьму и нищенской сумы),

А там, как делом надорвуся,

Устану... вдоволь налюблюся,

Поставлю жизни я чертой:

Как скучно будет мне и дома,

Тогда мне этот свет худой -

Постой.

Дорога и в другой

Знакома.

Вечернею порой

Я в путь расположуся,

И в чистую отсель отставку попрошуся.

Потом,

Раненько пробудяся,

Оденусь налегке и, богу помоляся,

С любимыми прощусь

И только что с одной

Женой

Не разлучусь,

Но узел проглочу сердечной...

«Ребятушки, я здесь уж больше не гожусь», -

Скажу, да сам и уплетусь,

Встряхнуся, встрепенусь,

К Любви превыспренной и вечной

На крыльях радостных взовьюсь

(И легок тем, что не боюсь),

Повыше, чем летал, пущусь,

Взыграю, закружусь

И сверху засмеюсь.

И пред Христом не усмирюсь!

Приелись чай и там уж пресных душ витушки.

Он видит так же мой порок,

Как душ смиренных прок - не - прок.

Так кажется, на что мне четок побрякушки?

Тетьохам, студеням в досаду

В досаду деревяшкам, аду

В том месте поселюсь

И там век в веки залюблюсь.

Аминь.

Вот тебе мой д.[руг] «de La galiamatias dauble»128.

Прочитай

Да замарай,

Чтоб тетьохи не видали,

Чтоб тетьохи не читали

И чтоб меня не проклинали

В соборе свах и кощунов.

Дай мне пожить еще немного!

Ведь всякому своя дорога.

Чужой за 1000 рублей

Я перебить не соглашуся.

И для того-то не крушуся,

Что право не боюсь

И строгих и ревнивых стай.

Пожалуй, лай!

Слуга ваш Николай

И Львов Никольский

Прошел уже, прошел путь скользкий,

И минуло ему давно 15 лет,

Теперь он дряхл и сед,

Отец пяти детей и диво, что не дед»129.

«Не разрушается ничто, ничто не исчезает!» - таково было глубочайшее убеждение Львова. Он знал, что и он и дело его найдут продолжение.

В письме от 6 декабря 1801 года к Н. П. Шереметеву, который отдавал ему в учение своих крепостных, Львов подробно разъясняет хозяину способности каждого. Трое заслужили «печатный аттестат». Другие, хотя мастерство освоили не хуже, чем первые, но «поведением своим весьма от сих отличны, и дай бог, чтобы они вашему сиятельству менее сделали хлопот и беспокойств, нежели мне». Одного из печников, Костарева, он задержал у себя «учиться строительному художеству», но сомневается, стоит ли двух других, Горбунова и Червякова, «доучивать сему столь важному в России мастерству»: дело в том, что они «не весьма надежны по нетрезвости своей»130.

Много забот доставляла работа с художником И. А. Ивановым. В конце 1800 года, когда Львов был еще болен, оставшийся без его присмотра «берг-гешворен Академии художеств» учинил безобразный дебош, вести о котором докатились до Петербурга. Востоков, его друг, посылает ему 21 января 1801 года взволнованное письмо, опубликованное И. Срезневским: «...про тебя рассеялись прискорбные сердцу моему слухи: пьянство, до крайности доведенное, - шпага, обнаженная на улице - аттестат, присланный в Академию... Пиши и опровергай разнесшиеся о тебе ужасные слухи, или подтверди их - своим молчанием!»131.

Через полтора месяца, 14 февраля, Иванов вполне откровенно и даже цинично признается другу, что он действительно «напился пьян и оказал весь неугомонный нрав свой в хмелю тем, что, обнажа шпагу свою, разбил стекло в карете генерал-аншефши Донауровой, за что был взят, представлен государю и сужден уголовным судом, в продолжении чего сидел в тюрьме. Ничего я себе не ожидал, кроме Сибири; и в таком горестном ожидании пробыл ровно три месяца, как, сверх всякого чаяния, всемилостивейший указ воскресил самим богом, милующим грешников, вдохновенный государю: во уважение просьбы (человеколюбивой той самой генеральши Донауровой, которую я обидел) Донауровой дело берг-гешворена Оставить! предать забвению. Итак, я теперь нахожусь в прежнем чине и при прежнем месте»132.

Но Иванов умалчивает о том, что именно Львов, которого он поносит на каждом шагу, выручил его из беды. Письмо Львова от 6 января 1801 года к П. А. Аршеневскому, в период, когда Львов был все еще болен, однако срочность дела заставила его писать, содержит следующее: «Благородного академического воспитания дитя... на досуге атаковал в пьянстве шпагою проезжающих барынь, за что и наследовал по заслуге своей тюрьму, из которой, говорят, будто он выпущен будет в солдаты» Я покорно прошу... возвратить его ко мне в команду... чтобы глупца сего не отослали куда-нибудь в Сибирский гарнизон, где он совершенно погибнет; а здесь покуда могу я его воздержать неакадемическим манером»133.