Наследство - Елена Гайворонская

– Естественно, поужинаем. Мы каждый день и обедаем и ужинаем.

– Ты не поняла. Я хотел сказать… сходим куда-нибудь. Вдвоем. Посидим, музыку послушаем…

– Ты приглашаешь меня на свидание? – распахнув глаза, уточнила Нина.

– Ну да… Вроде. Не то чтобы… – Замявшись, он теребил салфетку. – Да, – выпалил он, сопроводив свое предложение отчаянным кивком.

– Ладно, – пожала плечами Нина. – Почему нет? Встретимся в восемь у главного бассейна.

Окрестность огласилась неистовыми выкриками. К столику, бранясь почем зря, толкаясь и размахивая бумагами, стремительно приближались инженер и прораб, взывая к «мадам» как к третейскому судье.

– Дурдом на колесиках, – поднимаясь, недовольно проворчала Нина. – Стройка – она и в Турции стройка.

– Значит, в восемь? – переспросил Владимир в пустоту, потому что Нина уже встряла между дискутирующими сторонами, и теперь на чудовищной смеси турецкого, русского и английского все трое пытались разобраться в очередной загвоздке.

«Значит, в восемь…» – повторила про себя Нина, с наслаждением поворачиваясь под тугими теплыми струями. Душ шипел в ответ, как клубок разъяренных змей. – «В восемь…»

Сердце вдруг заколотилось, будто она промчалась стометровку. Глупо. Только что в машине они снова обсуждали строительство и, уже разбегаясь по бунгалам, небрежно обронили друг другу; «Значит, в восемь». Так напоминают о текущих мелочах, как: позвони домой, забеги в магазин и т. д. Отчего же теперь она задыхается как школьница перед первым свиданием? Он даже не в ее вкусе. Ей нравятся совсем иные мужчины: сильные, деловые, уверенные. Как Асим. Как папа… А этот романтик-мечтатель не умеет и пригласить нормально. Краснеет, запинается, как юный девственник. У него хоть женщины-то были? Впрочем, ей что за дело. Это просто ужин, не более. Она – босс. Он – наемный служащий. Ничего личного.

Распахнув шкаф, Нина поняла, что ей совершенно нечего надеть. Она не собиралась задерживаться здесь так надолго, поэтому привезла только летние вещи. После докупила куртку, пару свитеров, ботинки. И все. В этом не заявишься в ресторан. Разве только в «Макдоналдс». Может, ну его к черту? В конце концов, жратву и в бунгало можно заказать. Какая разница, где сидеть? Решено, она позвонит и предложит Владимиру отказаться от ресторанных затей. Нет, позвонить – слишком уж официально. Зайдет сама. Здесь два шага. Даже любопытно: она ни разу не была у него. Посмотрит, как живут архитекторы.

– Привет, не ждал?

Конечно, не ждал. Только половина восьмого. В незастегнутой рубашке он отступил внутрь, пробормотав: «Входи».

– Что-нибудь изменилось?

Отчего-то смущаясь, она скороговоркой поведала про свои одежные проблемы, предложив альтернативу в бунгало.

– Если, конечно, хочешь.

– Так даже лучше. Проходи, я быстро приберусь. У меня беспорядок. Извини, я не ожидал…

– Не напрягайся – все свои.

Кругом и вправду царил бардак, всюду валялось все, что только могло валяться, от носков до карандашей. Владимир сгребал все, что попадалось под руку, и засовывал в платяной шкаф.

– Оставь, – запротестовала Нина. – Ой, что это?

Девушка осеклась, обомлела, подавшись вперед. На нее смотрела вторая Нина. Не из зеркала. С одинокого берега, залитого светом луны… Рисунок, сделанный пастелью, не был закончен, и оттого плечи, руки, одежда носили размытые очертания, словно отражение сна наяву. Но лицо было отчетливым, живым. Нина сделала шаг назад, вглядываясь в себя. В неразгаданное выражение тонкой, неизъяснимой печали глаз, нежности полураскрытых губ, легком наклоне головы… Так смотрела бы Надежда. Нина не могла смотреть так.

– Нравится? – тихо спросил за спиной Владимир.

– Ты давно это рисуешь?

– С первого дня.

– Я здесь не такая…

– Как раз здесь ты такая, какая есть, – мягко возразил Владимир. Его ладони легли на Нинины плечи. Горячие ладони. От них исходил пульсирующий зной. Такой, что делалось невыносимо жарко, как в июльский полдень. И перехватывало дыхание от невозможности сделать глоток живительной влаги. —

Я знаю веселые сказки таинственных странПро черную деву, про страсть молодого вождя,Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя…[11]

– Гумилев… Он нравился Надежде.

– А тебе, значит, нет?

– Мне тоже, – вздохнув, призналась Нина. —

Милый мальчик, ты так весел, так светла твояулыбка.Не проси об этом счастье, отравляющем миры…[12]

– Знаешь, что я подумал, когда увидел тебя впервые в аэропорту? – Он перешел на полушепот.

– Что у меня красивое нижнее белье. – Она хотела рассмеяться, но не смогла.

– Нет, то было после. А я увидел тебя немного раньше. Даже прежде, чем ты достала табличку с моей фамилией. Потому что я прилетел другим рейсом, немного раньше, и около часа слонялся вокруг. Все суетились, спешили кто куда. А потом я увидел тебя… Ты просто вышла из машины. Просто сняла шляпку, бросила на заднее сиденье. И вся эта суета не имела для тебя никакого значения. Ты была вне ее, сама по себе. Не играла, не волновалась, не старалась «выглядеть». Ты просто была. И тогда я подумал, что в жизни не видел более восхитительной девушки, и что вряд ли увижу когда-нибудь, и что конечно же она никогда об этом не узнает, потому что я не подойду и не скажу ей об этом… И возможно, буду жалеть о том всю жизнь… А потом ты подняла табличку с моей фамилией…

Его пальцы осторожно, словно боясь обжечь или обжечься, перебирали волосы на ее затылке. Просто перебирали волосы, просеивали, точно муку. И только. Нина не могла понять, отчего это безобидное движение заставляет подгибаться ее колени, а ее саму – балансировать, держа равновесие, чтобы не упасть, словно все происходило на палубе маленького и зыбкого суденышка в предштормовом открытом море.

– Почему ты раньше не говорил?

– Ты бы ответила, что я подлизываюсь к работодателю.

– Наверно, ты прав. Иногда я бываю невыносима. Приношу извинения, милый мальчик.

Она повернулась, приподнялась на мыски, чтобы дружески чмокнуть его в щеку, но обожглась о подставленные губы, внезапно осознав, что не сумеет от них оторваться, не осушив их влагу до дна и не отдав взамен свою. Что именно так и сбываются самые летящие сны. Сны, в которых нет места боли и страху, а лишь блаженство – такое невыносимо сладостное, неземное, нестерпимое, что не хочется просыпаться вовсе…

– Не уходи, останься…

Он поцеловал ее висок. Ее никто никогда не целовал столько. И она тоже. Она не любила этого. Поцелуи – для подростков, которые боятся секса. Пустая трата времени. То есть она, конечно, могла поцеловать кого-то, если этот кто-то очень хотел, но без особого рвения. Раньше. И еще она никогда не кричала. Прежде – никогда. Это казалось ей унизительным. Зачем? Чтобы все слышали, как тебя трахают? Нет, она никогда не кричала. Раньше. Почему же теперь она вдруг ненадолго, но сошла с ума? И именно с ним, с человеком, который был ей безразличен, вообще не в ее вкусе? И почему ей хочется раствориться в этом безумии снова и снова?!