Сладкая история мира. 2000 лет господства сахара в экономике, политике и медицине - Ульбе Босма
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несомненно, длинный след рабства тянулся за политической культурой и институтами в ряде крупных мировых регионов производства сахара. Не так давно – по сути, до середины XIX столетия – рабство все еще приносило половину экспорта сахарного тростника. В Америке в эти годы движение за отмену рабства висело на волоске, и если бы рабовладельцы на Кубе и в южных штатах США сумели объединиться, маятник мог бы качнуться в совершенно другую сторону. Эта возможность вовсе не была гипотетической, и президент Джеймс Монро размышлял о ней еще в 1822 году, когда в Латинской Америке шли войны за независимость, а интерес США к Кубе был первостепенным1.
Джеймс Бьюкенен, демократ, чья политическая база прочно закрепилась в южных штатах, выступал за покупку Кубы у Испании на протяжении всей своей карьеры – и как государственный секретарь, и как посол США в Великобритании, и как президент США (1857–1860)2. В этом стремлении Бьюкенена сердечно поддерживали плантаторы Луизианы, чей рупор, DeBow’s Review, в 1850 году утверждал: «В душах наших людей существует давно признанное и почти повсеместное убеждение, что обладание Кубой жизненно необходимо для верного развития и безопасности страны»3. Безусловно, рабовладельцы в южных штатах приветствовали бы присоединение такого богатого острова, как Куба, поскольку внутри США оно бы очевидным образом сместило баланс в сторону рабовладельческих штатов, если бы северные штаты не оказали подобному маневру сопротивления. Это было очень важное если, поскольку в 1860 году, накануне Гражданской войны, сам президент Бьюкенен заявлял, что благосклонно относится к освобождению кубинских рабов ради прекращения незаконной торговли. Несомненно, он говорил это под влиянием своих сторонников в северных штатах, а не в интересах производителей сахара в Луизиане и на Кубе4.
Когда загрохотали орудия американской Гражданской войны, ирландский экономист Кэрнс, с которым мы уже встречались в главе 6, в своей книге «Рабовладельческая держава» предупреждал об опасности атавистических, но очень агрессивных систем, имеющих все шансы взять верх в случае победы рабства. Если бы Юг победил в Гражданской войне и объединился с Кубой – и, в данном случае, с Бразилией, – то рабовладельцы действительно стали бы доминирующей в Америке политической силой. Но случилось так, что Юг капитулировал, и это имело немедленные и непреодолимые последствия для Кубы, поскольку американские корабли, поставлявшие на остров африканских рабов, теперь вынужденно прекратили торговлю5. Кубинские плантаторы поняли, что дни рабства сочтены, и те из них, кто склонялся к промышленному развитию, уже выступали сторонниками наложения на работорговлю полного запрета. Теперь, когда Куба потерпела неудачу в своем стремлении стать частью США и больше не нуждалась в том, чтобы Испания оберегала ее незаконную работорговлю, на ней снова пробудился республиканский дух, затихший со времен Симона Боливара. Десятилетняя война (1868–1878) стала ключевым моментом для национального самосознания кубинцев, которое основывалось на чувстве принадлежности к этому острову, объединяющему представителей разных рас. Тот факт, что рабы входили в повстанческие группы, стер социальную основу института рабства. Конечно, в 1868 году в разных частях Кубы началось движение за отмену рабства; за ним, в 1880-м, последовало ученичество, а к 1886 году освобождение было в полной мере завершено6.
Сахар против республиканизма
Гражданская война в США и Десятилетняя война на Кубе ярко явили миру фундаментальный конфликт между институтом рабства и республиканским национализмом, боровшимся за инклюзивное гражданство. Когда в 1816 году Симон Боливар и его последователи присоединились к движению за отмену рабства, надеясь таким образом заручиться поддержкой Гаити в военной кампании против Испании, они по-прежнему мыслили о нации очень узко: в основе их представлений лежал образ белого креола (уроженца Америки) с европейским самосознанием; власти Кубы старались сделать этот образ как можно более целостным – если не в расовом, то по крайней мере в культурном плане. Такая исключительность белого человека по-прежнему была невозможна в условиях плантационного рабства, хотя бы просто потому, что требовала огромного численного превосходства белого креольского населения. По всей видимости, производство сахара и белый республиканский дух лучше всего сочетались с миграцией миллионов людей с европейского континента, начавшейся в 1850 году. И все же очень немногие европейские иммигранты подписывали кабальные договоры, хотя сахарные плантации могли существовать лишь при условии подневольного труда и его низкой оплаты. Конфликт, или даже несовместимость республиканских принципов белых поселенцев с экономикой плантаций были характерны не только для Кубы, но и для Доминиканской Республики, Аргентины и Австралии, начавших экспортировать сахар только в XIX веке и не знакомых с принципами его производства, основанными на рабском труде.
На Кубе, которая была крупнейшим мировым экспортером сахарного тростника, вопрос о том, как преодолеть противоречие между плантацией и республикой, долго не давал покоя представителям местных элит. В 1840-х годах Дэвид Тернбулл, британский консул на Кубе и преданный сторонник движения за отмену рабства, заметил: «Великая цель креольских патриотов на Кубе состоит в том, чтобы немедленно увеличить белое население и сделать бессмысленным дальнейший импорт африканцев»7. Среди этих патриотов, как ни удивительно, оказался Франсиско Аранго-и-Парреньо (см. главу 4), который на закате дней уже начал жалеть о том, что кубинские элиты и экономика острова стали настолько зависимыми от рабства. Стремясь сохранить «пиренейский» характер Кубы, Аранго-и-Парреньо отчаянно призывал отказаться от расовых предрассудков, начать постепенное избавление от рабства, а затем и полностью его запретить. И если еще в 1788 году он ездил в Великобританию, чтобы научиться развивать кубинскую работорговлю, а затем настоятельно призывал Мадрид не запрещать ввоз рабов на
