Сладкая история мира. 2000 лет господства сахара в экономике, политике и медицине - Ульбе Босма

триста человек, и в истории это зверство запомнилось как резня в Тибодо. Затем были приняты печально известные сегрегационные «законы Джима Кроу», кульминацией которых к 1900 году стало введение серьезных ограничений избирательного права для афроамериканцев. Это помогло плантаторам сохранять выплату жалованья на весьма низком уровне несмотря на постоянную нехватку рабочих рук, а также вернуться к системе оплаты труда товарами вместо денег (плантационные магазины). Вернулась и оплата «частными деньгами», которая еще со времен рабства позволяла ограничить чернокожим работникам доступ к реальной экономике28.

То же самое, что произошло ранее в странах Карибского бассейна, где плантаторы сумели привлечь финансирование для ввоза рабочей силы из Индии, теперь случилось в Луизиане: притеснение местных работников дополнялось притоком трудовых мигрантов. Политическая и экономическая элита Луизианы начала нанимать итальянцев, приезжающих в основном с Сицилии, из Палермо и его окрестностей. Делалось это благодаря торговым контактам Нового Орлеана, где на тот момент проживало довольно большое итальянское сообщество. В конце XIX века в среднем шестьдесят тысяч сицилийцев ежегодно выходили на тростниковые поля Луизианы, а помогали им далеко не столь многочисленные группы работников из самых разных европейских стран и из Мексики29.

Ввоз работников и беспощадная эксплуатация труда афроамериканцев способствовала поразительно быстрому восстановлению луизианской сахарной промышленности после разрухи, оставленной войной, даже несмотря на то, что выход продукции в 1880-х годах так и не поравнялся с довоенным30. Плантаторов переполняло воодушевление и они были готовы принять вызов в лице стремительно снижавшихся цен на сахар. Их настроения нашли отражение в новом журнале, выпуск которого начался под эгидой Луизианской ассоциации сахарных плантаторов в 1888 году, вскоре после резни в Тибодо. Первая статья рассказывала о том, что луизианские плантаторы благодаря «постоянному перениманию новых методов и планов, ориентированных на расширение экономики, повышение урожайности и улучшение качества, явили миру пример энергичности и ответственности, которых никогда прежде не удавалось достичь ни в сельском хозяйстве, ни в практической деятельности, связанной с сахарной отраслью»31.

Этот рациональный подход повлек за собой разделение мельницы и поля – и, следовательно, появление центрального сахарного завода. Три четверти луизианских мельниц исчезли после кризиса 1884 года, зато 75 % оставшихся заводов были оснащены вакуум-аппаратами. К 1930 году в Луизиане оставалось только семьдесят центральных сахарных заводов, которые обрабатывали тростник не только со своих обширных полей, но и с ферм, подавляющее большинство которых представляло собой плантации, отказавшиеся от своих мельниц. Самым успешным новатором в этой трансформации был богатый коммерсант Леон Годшо – француз, прибывший в Новый Орлеан еще в бытность нищим лоточником. Приобретя свою первую плантацию в разгар Гражданской войны в США, Годшо довольно быстро расширил свой бизнес, предоставляя ссуды на восстановление плантаций должникам, неспособным расплатиться с кредиторами, и вступая во владение их собственностью. Годшо стал влиятельным человеком в Луизиане и прославился как сахарный король Юга. В 1916 году завод Годшо в луизианской общине Резерв, которым к тому времени уже владели его наследники, перерабатывал тростник с площади в десять тысяч акров и производил почти беспримесный белый сахар, который очень ценился за его чистоту32.

Однако быстрая модернизация луизианских сахарных фабрик не решила проблему нехватки рабочих на полях. И поскольку плантаторы штата не позволяли мелким землевладельцам выращивать сахарный тростник, в 1910 году на 83 % тростниковых полей все еще трудились наемные рабочие. Многие итальянцы, сумевшие накопить достаточно денег, уезжали из «сахарного пояса» и покупали землю через железнодорожные концессии. В качестве альтернативы они искали заработок в Новом Орлеане, где с начала XIX века сформировалась довольно крупная итальянская диаспора. Более того, иммиграции итальянцев на луизианские тростниковые поля серьезно препятствовали ксенофобия и ненависть. Их апогеем стало линчевание наиболее видных итальянцев, которое произошло в Новом Орлеане в 1891 году и серьезно отразилось на дипломатических отношениях между США и Италией33.

На то, чтобы начать производить надежные уборочные машины для жатвы сахарного тростника, ушли годы неудачных попыток. На фотографии, сделанной в 1938 году, плантатор Аллен Рэмси Вуртеле работает на экспериментальной модели, созданной по его проекту

Из-за сохранения плантационной модели и отказа от перехода к малым фермерским хозяйствам было почти невозможно привлечь сколько-нибудь значимое количество европейских рабочих на тростниковые поля Луизианы и Гавайев – не говоря уже о том, чтобы удержать их там. Механизация становилась делом, не терпящим отлагательств. Транспортировка в 1880-х годах и так уже была отчасти механизирована, а в 1889 году в Луизиане, в поместье «Магнолия», прошли первые эксперименты по механической резке сахарного тростника. На рубеже XIX–XX веков на экспериментальной станции в луизианском Одюбон-парке проводились испытания различных уборочных машин, хотя до Второй мировой войны к ним так и не смогли привыкнуть34. Кстати, на Гавайях применялись даже более изощренные трудосберегающие методы: удобрения насыпались прямо в оросительную воду, позволяя плантаторам размножать сахарный тростник отводками на протяжении по меньшей мере восьми лет, при этом объем производства по-прежнему достигал самой высокой урожайности на акр в мире35.

В конце концов давнее желание освободить человечество от тяжелого труда на тростниковых полях посредством механизации исполнилось – но благодарить за это стоило не гуманистические принципы, а политику идентичности, проводимую сторонниками белого превосходства.

Способности и белая кожа

Нарастающее преобладание центральных сахарных заводов превращало поле и фабрику в два стремительно отдаляющихся друг от друга мира – и это сопровождалось укреплением расовых границ. Сахарные поля и фабрики, по сути, были микрокосмами событий, происходящих в глобальном масштабе, поскольку массовая эмиграция из Европы, колониальная экспансия в Азии и Африке и демократизация европейского и североамериканского общества подпитывали чувство превосходства в сообществах европейцев. Более того, демократия, империализм и расизм были не так уж чужды друг другу36. Для плантационных обществ сегрегация в эпоху развивающейся демократии была вопросом выживания, поскольку любое безусловное принятие демократических норм и гражданских прав ставило под угрозу само существование плантаций.

В Бразилии и на Кубе неравенство в значительной степени было подкреплено тем, что избирательным правом было наделено лишь 3 % населения. Но в Луизиане положение плантаторов было намного более сложным, поскольку политические институты США были основаны на принципах равноправия. Нарушать эти принципы плантаторы не могли, а потому стремились сдерживать их в пределах строго очерченных расовых границ. Наблюдая за развитием равноправных демократических принципов, они энергично высказывались против любой попытки размывания расовых границ, называя его величайшей угрозой «гармонии и сплоченности южного общества». Именно так аргументы луизианских плантаторов были сформулированы в журнале DeBow’s Review в 1861 году – в разгар Гражданской войны