Скучный декабрь - Макс Акиньшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В чайной, в тенях, рожденных светом лампы, беседовали сытые гости. Городской голова, недобравший градус, уговаривал всех выпить еще.
— Я, панове, выпить желаю за то, чтобы невеста пана философа не знала поэзии, — таинственно желал пан комиссар. — Чтобы не знала ее, и все тут! Пусть не будет у него: идя, горящего дитя!
То малопонятное всем идущее горящее дитя так крепко засело в израненной поэзией голове главного Городского бедняка, что он повторил фразу раз пять, и каждый — по-новому. Мучительный образ то шел, то приседал, то летел куда-то. Словом, выполнял массу непостижимых действий. В конце концов, пан Кулонский всплакнул и предложил, раз уж настает такое светлое будущее: поэтов тех запретить насовсем, а книжки сжечь.
Это предложение было поддержано, потому что среди присутствующих поэтом можно было считать только Леонарда, да и то захудалым и исправившимся. Последним его достижением был давно стертый шальным снарядом, матерный стишок на стене вокзальной уборной. На ту утонувшую в зловонной воронке поэзию внимания можно и не обращать.
— И податных тоже позапретить! — дополнил пан Мурзенко, которому на волне общего милосердия выделили гусиное крылышко, — выпьем, добродии! Не каждый день — вот так вот мысли приходят.
И действительно, мысли приходили не каждый день, и даже не каждую неделю. Были эти мгновения очень редкими, ибо каждый мучился тяжелым и беспросветным бездельем в ожидании чего-то. Ну, такого, что могло произойти. Хотя бы на чуть-чуть произойти. Потому что смена доктрин и митинги надоели хуже горькой редьки, а ничего нового скучный декабрь предложить не мог. Не было у него в карманах ничего иного. А жизни хотелось, и еды, и спокойствия, а еще дров, дефицит которых медленно, но, верно, заставлял мерзнуть. Много чего желалось, когда приходили эти самые мысли.
— Правду бы еще сыскать, — сообщил флейтист, мучимый обычной для себя неопределенностью.
«Денег тебе еще и счастья навалить, да так, чтобы штаны полные», — пожелал явившийся из потолочной тьмы толстый десятник, — «С приездом, кстати. Что пьем?»
«Бимбер, пан Вуху», — ответил Леонард.
«Упустил опять супницу-то?» — его собеседник повис в воздухе, печально осматривая обглоданный до блеска гусиный остов.
«На возу позабыл, за грустными прощаниями, пан добродий. Уж сильно волнительно было. И забыл». - доложил отставной пехотинец.
«На рудую ту взволновался»? — спросил десятник и хохотнул дребезжащим коротким смешком, — «Дурак человек!»
«А чего сразу дурак»? — обиделся отставной флейтист, — «Я, жесли хотите, может, и полюбил. А что было, на то плюнуть можно».
Потолкавшись еще мгновение в воздухе десятник бесплотно уселся на стол, между беседовавшими о ценах на чай паном Шмулей и философом Кропотней.
«Я ж и говорю, дурак. А дурак только вверх плевать может. Потому что жизни не знает, да и неинтересна она ему. Ходит себе, бродит и каждый раз по граблям. Вот ты правду ищешь?» — помолчав пару мгновений, пан Вуху ответил сам себе: — «Ищешь, стало быть. А толку от этой сложности? Никакого, пан Штычка. Не было и не будет. Вроде тех, что счастье народное обустроить хотят, чтобы правда была для всех. Счастье они строят, за чужой счет» …
— …не сыщешь! Только на обмен! — громко встрял в разговор пан Шмуля. Испуганный собеседник Леонарда взвился в воздух и стремительно залетал кругами, напоминая муху, согнанную порывом ветра. Затем он осторожно уселся на прежнее место и продолжил:
«Взять, к примеру, «Общество лечения подсолнечным маслом». Вот уж где были террористы! Газетку свою издавали подпольную, все за счастье народное радели. Хуже розенкрейцеров всяких. Ловили их, ловили. И линейных посылали и филерам дело давали. Куда там! То там напакостят, то сям. А на чем прогорели? Пошли те однажды аптеку взрывать, стало быть, чтобы народ только маслом лечился, а не таблетками. И нарвались на пса аптекарского. Тот их покусал. Все как один заболели бешенством, их голубчиков и приняли тепленькими. Сидели бы дома, да и не думали о счастье народном, так-то лучше было бы. А народ сам разберется. На то ему законы дадены».
Призрачный десятник помахал руками, подтверждая собственные доводы и продолжил в том духе, что все эти поиски и революции вообще чушь собачья, вроде последних указов Государя-Императора перед переворотом. И что человеку жизни нет оттого, что он сам себе и создает. При этом пан Вуху вращал глазами, а под конец так и вообще нервно вскочил и залетал суетливо над столом.
Слушавший его отставной флейтист неожиданно подумал, что все эти споры и мысли были уже когда-то, и будут потом. В желтых тенях и слабом неверном свете, что никак не мог помочь людской слепоте. Все всегда будет кружиться вокруг этих туманных вещей — счастья и правды, только каждый незрячий будет видеть их по-иному. И называться они будут по-разному, те люди, и мыслить будут на тысяче языков, но результат будет один и тот же: пустота и сумятица.
Вечер Кропотни длился допоздна и закончился падением торговца сеном на грязные опилки пола чайной.
— Пора, паны добродии и на боковую, — объявил главный Городской бедняк товарищ Кулонский, — Не то завтра не встанем. А ведь завтра, может быть, порядок придет! А мы спим.
Проспать наступление порядка не желал никто. Собеседники оделись и канули в декабрьской мути, каждый в свою сторону. Шагающий домой Леонард зачем-то сделал крюк и некоторое время топтался у запертых ворот пани Смиловиц. Глянув сквозь щели на желтый свет, плывущий из окна, он подумал о чем-то неопределенном, затем вздохнул и двинулся дальше.
Глава 25. Профессор Звидригайло и Полтора большевика
Через несколько тягучих, наскоро сшитых из обрывков времен, декабрьских дней в Город вошли Полтора большевика. Появились эти наводящие страх и ужас на врагов революции силы просто и непритязательно: для начала
