Книга перемен - Дмитрий Вересов

— Светка, ты не поверишь, как моя мама будет рада Анечке, — с еле заметной грустью сказал Франик. Историю своей загадочной «болезни» он помнил чуть ли не наизусть и прекрасно понимал, каким ударом стало для Авроры известие о том, что он не сможет оплодотворить женщину.

Франик и Светочка поженились сразу после Нового года, на скромном торжестве присутствовала и крошка Анечка, привезенная из Новосибирска бабушкой Наташей. Бабушка Наташа, неуклюжая, как корова, возбужденно толкала в бок Аврору Францевну и вопила:

— Аврорка, я ли не говорила, что когда дело начинается со слез и драки, то заканчивается свадьбой! Нет, ты помнишь?! Какие шекспировские страсти кипели тогда в Юрмале?

— Графинчик, ты преувеличиваешь. Ничего такого не было, кроме проявления невоспитанности со стороны Франца. И за это он в свое время получил.

— Ой, да ты не знаешь! Светик была увлечена твоим Маугли с тех самых пор, как вышел фильм. И вот — нате вам, он живой, во плоти и гадости говорит. Что за прелесть! Ну кто бы по уши не влюбился?! Да ни одна бы дура девка не устояла!

— Тетя Наташа, — подкрался сзади Франик в темно-сером жениховском костюме и при галстуке, — я больше гадостей не говорю. Получается, что и любить меня не за что?

— Как так не за что? По-моему, ты свинтус из свинтусов. Из тех свинтусов, на которых дуры девки западают. А свинтусы эти, нежные и любящие, весьма себе на уме. Права я?

— Ммм. — ответил Франик, весело сверкая чуть хмельным глазом. Светочкина мама ему нравилась чрезвычайно. Понимающая она была женщина, несмотря на всю свою неуклюжесть и бестактность.

— Вот именно, — вздохнула Наталия и добавила серьезно: — Франц, я уверена, что Аврорка с Анечки будет пушинки сдувать, но ты-то, молодой балбес, не оттолкнешь ли ее, не обидишь ли? Я тогда Анечку лучше обратно с собой в Новосибирск заберу.

— Она моя дочь, — звонко и отчетливо произнес Франик.

Олег проклинал себя за то, что, отправившись громить лавку, не собрал документы и самое необходимое из вещей и не погрузил в джип. Тогда не было бы причины возвращаться домой. Тогда сразу после погрома, утопив ядовитую дрянь, можно было бы катить на все четыре стороны, и ищи его свищи. Но он не сообразил, а потому попался. К тому же он был уверен, что время до утра у него всяко имеется.

Он добрался до дому с единственным желанием сменить ботинки, в которых хлюпала холодная жижа. Ключ почему-то сначала не лез в замочную скважину, потом влез и не захотел поворачиваться, а когда повернулся два раза, как и положено, Олег с трудом его вытащил. Здесь бы ему и насторожиться и дать деру, пока не поздно, но он, чувствуя знакомый и до сей поры бывший безопасным запах дома, распахнул дверь и, еще толком не войдя, принялся стаскивать и стряхивать с ног промокшие ботинки, рвать «молнию» куртки, распутывать длинный шарф.

Потом его сзади рванули за этот самый скрутившийся корабельным канатом шарф, и на голову обрушилась вся вселенная со всеми ее громадными каменными и огненными шарами, со всеми ее пульсарами и больно сверкающими хвостатыми странницами, и колючая межзвездная пыль запорошила глаза, и черная дыра разверзлась и поглотила, и сверхплотная темень сдавила так, что каждый вдох становился казнью и бил в затылок барабанной колотушкой.

Потом тьму разорвало ослепительно яркое радужное пятно, и она поплыла в стороны, к глазной периферии. Олегу удалось разлепить веки, но он тут же пожалел об этом, потому что прямо в глаза ему светила всеми своими пятью стосвечовыми лампочками его собственная люстра. Он снова зажмурился, но, чтобы отвернуться, нужны были силы, а он не мог даже приподнять голову, хотя и очень этого хотел, потому что в затылок больно упиралось ребро высокой спинки стула, к которому он, как оказалось, был примотан широким скотчем.

Затылок ему приподняли — прямо за волосы, и он увидел, что в квартире — все вверх дном. Кто-то постарался не хуже, чем он в своей лавке. Своей, да не очень-то своей, как выяснилось. Потом ему под нос сунули потертую картонку на толстой нитке, и Ромин голос произнес:

— Это что?

Олег скосил глаза, о чем пожалел, так как все вокруг пошло неоново-зелеными волнами, и прохрипел с усилием:

— Ты за этим здесь все перевернул?

— Не за этим. Ты знаешь, зачем. Но сейчас ты ответишь, что это такое, или.

У него еще и ножик был в руке, и острие этого ножика белой молнией засверкало у левого глаза Олега. Собственно, картонка не таила ничего такого, что следовало скрывать, и Олег, сделав болезненную попытку равнодушно пожать плечами, ответил:

— Цыганка дала когда-то. Я еще мальчишкой был.

— Какая цыганка? Как звали, помнишь? — допрашивал Рома, поводя ножиком.

— Много лет прошло, а ты мне по голове еще дал. Не помню. Меня она звала Лачо, кажется. А ее звали Перикла. Перина. Патрина. Нет, Мерикла, но Патрина тоже там была, ее дочь, что ли, — внезапно вспомнил Олег, хотя до сего времени не лелеял воспоминаний о страшноватом эпизоде своего детства. Возможно, он и не вспомнил бы имени старой безногой цыганки, не получи он по затылку.

— Мерикла, значит. И Патрина. А ты, значит, Лачо, — усваивал Рома, и ножик чуть отодвинулся куда-то к Олегову виску. — Мерикла, чтоб ты знал, — моя бабка, Патрина — мать, а я — кто?

— Отстань. — простонал Олег.

— А я тебя, Лачо, гадже приблудный, помню. А ты меня? Так вот, я — Рудко. Рудко. Может, вспомнишь?! Ты меня боялся тогда.

— Я тогда всех боялся. Неудивительно. Это ты меня дразнил?

— Как тебя было не дразнить? Если бы не бабка, я бы тебя до смерти задразнил. Если бы не бабка, не картонка эта ее, я бы сейчас с тобой не разговаривал, а вез бы мертвое тело в тайгу. Чье тело, догадываешься? Куда ты влез, гаджё? Что тебе не жилось хозяином?

— Мне отвечать? — прищурился Олег с почти прежней норовистостью.

— На фиг мне твой ответ. Если бы не Мерикла. Она еще жива и в большом почете, в Москве теперь, и эти самые картонки, которые она придумала… и раздает кому ни попадя уж много лет, крепче охранной грамоты. Я не могу тебя убить, а потом общаться с ней, с моей бабкой. Она тут же просечет, что на мне кровь кого-то из ее подопечных. Она насквозь видит, потому и в почете. Может, ей до тебя и дела нет, но я-то нарушу ее защитное слово, а она такого не прощает. Поэтому будешь жить. Будешь жить и отрабатывать то, что уничтожил. Ведь уничтожил?

— А если не буду? Что тогда? Ты ведь не можешь меня убить или отдать на убийство? Так я понял, Рудко?

— Тебе бы очень повезло, Лачо, — насмешливо протянул Рудко, он же Рома, — тебе бы очень повезло, если бы ты был один. А ведь ты не один. У тебя есть две большие беды — жена и сын. И у них нет никаких охранных штучек от Мериклы.

— Сколько я тебе должен? — спросил Олег в надежде откупиться.

— Очень много, — белозубо ощерился Рома-Рудко, — можешь и за всю жизнь не расплатиться. А может, и расплатишься, если будешь хорошо и старательно работать, гадже.

— Я должен тебе верить? — скривился Олег. — Я? Мерикла, помнится, говорила, что обманывать гадже не грех, а даже заслуга.

— Так что же ты спрашиваешь, гадже? И зачем тебе мой ответ? У тебя что, есть какой-то выход?

Выхода Олег пока не видел никакого. Он понял, что попал в очередной порочный круг, и тысячу раз пожалел о своей опрометчивости. Что бы ему было не связываться с «челноками»? Ломал бы себе нефрит и копил бы понемногу, вкладывал бы во что-нибудь денежки. Что бы ему было, почувствовав неладное, осторожно не выйти из дела, не оставляя хвостов? Но в глубине души он понимал, что, действуя таким образом, не был бы самим собой — Олег не умел не лезть на рожон, не подставлять под удар свою многострадальную шею.

Никаких особых поручений Олегу не давали, не шпыняли и не лишали той минимальной прибыли, которую приносила-таки официальная торговая деятельность магазинчика. Но вниманием его, мягко говоря, не обделяли, обложили плотно, контролировали каждый шаг почище спецслужб. Олег, как он себе понимал, служил фигурой прикрытия: если бы что сложилось у Ромы не так, отвечал бы официальный хозяин предприятия, то есть Олег. А доказывать кому-то, что ты не верблюд, дело бесперспективное, тем более что виноват ты или нет, но причастен, однако. Замазан и вонюч.

Олег лихорадочно искал выхода, иногда от тяжких размышлений у него даже температура поднималась, а сны снились самые что ни на есть поганые. Он кричал по ночам, и Соевна, самостийно поселившаяся при кухне, среди ночи толкала его в бок и насильно пыталась поить отваром мяты и ромашки.

— Соевна, — раздраженно отмахивался Олег, — я лучше водку пить буду, чем эту пакость. Отстань от меня совсем, и, вообще, убиралась бы ты в Лихореченск. Сосватала ты мне, можно сказать, «бригаду».

— Фу-ты ну-ты! Водку он будет пить! Я те дам водку! Я те плопишу по пелвое число! Блигада ему не угодила! Соевна ему не угодила! — разорялась Соевна. — Ну кто ж знал-то? — жалобно добавляла она. — А ты победи цыгана!