Колокола - Ричард Харвелл

Едва Гуаданьи начал арию «Armida dispietata!» из «Ринальдо»[59], я спустился с лестницы и присоединился к толпе. Начал проталкиваться сквозь нее. Пихал локтями в спины дам, останавливался перед сутулыми генералами, дергал за чьи-то рукава. Мне было все равно, люди это или деревья в лесу.

Потом я снова оказался позади нее, так близко, что мог поцеловать в затылок. Ее муж — он был почти так же высок ростом, как и я, — стоял рядом с ней, но они не касались друг друга. Я закрыл глаза. В ее шее я услышал едва слышный отклик на пение Гуаданьи. Мне пришлось очень сильно собраться, чтобы удержать этот звук, и я ухватился за него, овладевая ею.

Но тогда у меня ничего не вышло. Голос Гуаданьи был слишком слаб. Он играл с этим телом слишком неумело, и тогда я открыл свое горло, немного, на волосок. И издал тишайший звук. Из-за музыки никто его не услышал, но этот слабый звук приласкал ее. Он коснулся длинных, узких мышц ее предплечий, и ее руки слегка вывернулись наружу, как расправляющиеся крылья. Она вздохнула. В первый раз за эту ночь ее дыхание стало глубже, и я услышал, что она стала воспринимать пение Гуаданьи. Я раскрепостил ее. Она зазвучала.

А потом она заплакала. Из ее груди вместе с выдохом вырвалось рыдание. Она приложила к губам палец, но все равно не смогла сдержать тихий стон, который заставил сжаться мое сердце. Печаль, которая копилась в ней — ее тело было так зажато! — высвободилась благодаря зазвучавшей в нас музыке. Наконец она не выдержала. Расталкивая толпу, она, захромав, бросилась прочь из комнаты.

Я взглянул на Гуаданьи. Великий кастрат, не переставая петь, улыбался, наблюдая за тем, как она убегает. Он уже заставил рыдать десять тысяч других женщин, и вот теперь, должно быть, подумал он, появилась еще одна живая душа, принадлежавшая ему.

Антон тоже наблюдал за тем, как удаляется его жена, а потом, когда она совсем ушла, он повернулся, и его взгляд натолкнулся на мое лицо. Возможно, я выглядел встревоженным, потому что он мило улыбнулся, как будто говоря: Ах да, на самом деле, в этом мире существует печаль. Но мы с вами всем довольны, не так ли?

Я понял, что это моя судьба. Стал, пятясь, выбираться из толпы.

И пошел вслед за ней.

XI

Я был призраком весьма умелым. Я дышал так осторожно, как будто пил воздух мелкими глотками. Я прислушивался к звукам приближавшихся шагов, но дом был пуст — даже слуги слушали пение Гуаданьи. Я взглянул на парадную лестницу в фойе. Услышал где-то вверху неровные шаги и начал подниматься. Толстый ковер приглушал звуки. Перила не скрипели. Лампы шипели вокруг меня. Поднявшись на один пролет, я остановился на площадке. В этом доме было так много комнат, что их хватило бы для целой армии Риша. Все стены были увешаны старыми портретами, и я чувствовал, что глаза умерших Риша наблюдают за мной.

На верхнем этаже я закрыл глаза. Откуда-то слева донеслись сдавленные рыдания. Через несколько шагов коридор сделал поворот. Я увидел длинное крыло здания и понял, что, должно быть, здесь находятся покои Амалии и Антона.

Последняя дверь была распахнута настежь, и я бросился к ней, как жаждущий к ручью. Я заключу ее в свои объятия! Но я заставил себя замедлить шаги: по лестнице уже стучали каблуками слуги. Короткий концерт завершился. Рассудок удерживал меня: я могу испугать ее, а крик нарушит мои планы. И я тихо скользнул в ее комнату.

Она лежала на кровати, закрыв лицо рукой, в разметавшемся вокруг нее платье.

Я помедлил у порога. Внезапно понял, что изменилось в ней: форма ее тела. Сейчас тонкое муслиновое платье плотно облегало ее, и я увидел, что живот ее, прежде плоский, сильно выдается вперед.

Волна жара накрыла меня, поскольку осмыслить все это за одно мгновение было невозможно. Внутри нее рос ребенок — результат акта, его создавшего, наследник семьи. Твое тело не позволит тебе стать отцом — так сказал аббат много лет назад, и здесь, сейчас, передо мной находилось неопровержимое свидетельство моей неполноценности. Несколько секунд я не мог дышать. Ее сотрясали неистовые рыдания, печаль изливалась из нее. Я вспомнил безмолвную женщину в бальной зале, неотзывчивую, как приглушенный колокол. Эти слезы проливались по мне! Это побудило меня сделать еще один бесшумный шаг в комнату. Я раскрыл объятия и уже готов был воскликнуть: Я живой!

Но я слишком долго медлил. Послышались шаги Антона, поднимавшегося по ступеням лестницы. Он фальшиво насвистывал арию Генделя. Он не должен был найти меня здесь. Я быстро вышел в коридор и проскользнул в соседнюю дверь как раз в тот самый момент, когда веселый свист раздался из-за угла.

Эта дверь вела в другую комнату, а не к выходу. В ней было темно, но я смог разглядеть, что оказался в детской. Я начал метаться в поисках другого выхода, мой желудок скрутило, но я смог найти только еще одну дверь, которая вела в комнату Амалии.

— Что за певец! — донеслись до меня слова Антона с другой стороны двери. — Голос — как солнечный свет летом!

Я услышал, как она зашевелилась на кровати, и был совершенно уверен, что она вытирает слезы со своего прекрасного лица.

— Опять неважно себя чувствуете, моя дорогая? — поинтересовался он.

— Пусть это вас не беспокоит.

— Неужели музыка? — недоверчиво спросил он. — Неужели это на самом деле из-за музыки?

— Я уже сказала, что вам не нужно беспокоиться.

Я подкрался к двери и заглянул в замочную скважину. Антон стоял посреди комнаты, как будто перед ним проходила линия, которую ему не позволено было переступать.

Он покачал головой:

— Вы должны это преодолеть.

— Я не буду это преодолевать, — с горячностью сказала она. — Я уже говорила вам об этом.

— Амалия, не стоит быть такой безрассудной, — стал уговаривать ее он. — К чему ненавидеть чудесную музыку?

— Вы не сможете изменить меня.

Его глаза помрачнели, а по лицу скользнула улыбка. О, казалось, говорила эта улыбка, я получаю все, что хочу. Увидишь.

— Прекрасно, — сказал он. — Я не буду пытаться изменить это. Можете ненавидеть все звуки, которые слышите, если так должно быть. Но, Амалия, вы должны быть благоразумной. Ведь нельзя же только наслаждаться. Есть еще и обязанности.

Я услышал, как она повернулась на кровати. Может быть, она села?

— Антон, — произнесла она, — помните, что вы сказали, когда забирали меня из отцовского дома? «Все, что вы пожелаете. В Вене вы будете свободной».

— Но ведь вы свободны, не так ли? — сказал он, все еще улыбаясь, но его злость уже была готова выплеснуться на поверхность. — Я в чем-то вам отказываю?

— Вы отказываете мне в свободе ходить по городу. Иметь собственный выезд.

— Амалия, ну что вы в самом деле! Ведь вы же дама. Риша. И мы не в какой-нибудь горной швейцарской деревне. Посмотрите вокруг себя! Я даю вам все, что вы только можете пожелать. Эта карета, на которую вы жалуетесь, она прекрасна, как карета принца. А этот дом, наряды! Гаэтано Гуаданьи поет для вас! И более того, на этой премьере вы будете сидеть перед всеми, и они…

— О чем вы говорите? Какая премьера?

Антон вздрогнул. Понял, что проговорился.

— Ответьте мне. — Кровать скрипнула, когда она встала.

— Новый Орфей, конечно же, — произнес он небрежно. — Вы, несомненно, слышали, ведь все об этом говорят.

— Но мы не можем пойти. — Ее голос был глухим и испуганным.

— И почему нет? — вопросил он с невинной ласковой улыбкой.

— Потому что мы уезжаем.

Антон покачал головой, и его снисходительная улыбка стала еще шире.

— Амалия… — начал он.

— Вы обещали мне, что мы уедем из Вены! — закричала она с внезапной силой.

Амалия сделала несколько шагов в его сторону, и я наконец увидел ее. Ее глаза все еще оставались красными от слез, но теперь ею овладел гнев.

Риша слегка попятился:

— Вы не том состоянии, чтобы путешествовать.

— Антон! Именно поэтому я хотела уехать еще месяц назад! — Она схватилась за ткань платья у себя под грудью, как будто хотела разорвать его.

— В любом случае, теперь уже слишком поздно. — Он попытался взять ее за руки, но она оттолкнула его.

— Нет, не поздно! — На какое-то мгновение ее лицо напряглось, и она постаралась сдержать слезы. — Я должна уехать из этого города до того, как родится ребенок. — Она укоряюще направила ему в лицо палец: — Вы обещали мне, что мы проведем зиму в поместье.

— Но моя мать…

— К черту вашу мать!

— Амалия! — Он схватил ее за руку и резко дернул. Другую руку он поднял, как будто хотел ударить ее.

Я схватился за дверную ручку. Если он только осмелится, подумал я.

Но она просто посмотрела на его поднятую руку. Взгляд у нее был как лед.