Сирота с Манхэттена - Мари-Бернадетт Дюпюи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она кивнула, лучась улыбкой. После рассказа Батиста в душе девушки воцарилось умиротворение.
- Но ведь ты до сих пор хранишь письма Гийома! - воскликнула Леа. - Отдай их его дочке! Mia poverina[41] вы же хотите на них взглянуть, правда?
- Очень хочу, - подтвердила Элизабет. - Единственное, что меня смущает, Леа, - это то, что они были адресованы не мне и принадлежат вашему супругу. Я могу взять их на время, прочесть, а перед отъездом верну.
- Вы уезжаете? - нахмурился Батист. - Назад, во Францию?
- И очень скоро. Полагаю, Леа описала вам мою ситуацию и что вдруг обнаружилось. Я больше не могу жить вдали от родных.
Плотник озадаченно потер подбородок, потом кашлянул, всем своим видом выражая нерешительность.
- Гм, вот оно что… - наконец пробормотал он.
- Что вас так смущает? - спросила Элизабет.
- Ничего конкретного. Так, есть кое-какие сомнения… - прошептал он. - Эти люди, Вулворты, поступили плохо, но тогда, десять лет назад, я вполне мог бы сделать то же самое. Я кое-что знаю. Гийом много о чем порассказал мне за ту неделю, что мы работали вместе на стройке, уже тут, в Нью-Йорке. Ваша мама, Катрин, умирая, взяла с него клятву, что он никогда не отдаст вас на воспитание ее родителям, Ларошам.
- Вы уверены в этом, мсье Рамбер?
- Совершенно уверен. По ее мнению, в том доме вы были бы несчастны. Мне трудно было в это поверить, ведь Гийом много рассказывал про замок Гервиль с его конюшнями и виноградниками. Но когда ваш дед пришел к нам поговорить, сел за этот стол, опасения вашей матушки стали мне более понятны.
Леа вздохнула, явно не согласная с ним, потом погрозила мужу пальцем, но Батист только устало пожал плечами.
- Тебе бы промолчать, Батист! Мсье Ларош был сам не свой от горя - вот и объяснение!
- Леа, я слишком хорошо помню этот момент. Я рассказываю ему про исчезновение зятя, говорю - мол, я уверен, что Гийома убили, а этот человек и бровью не повел!
Даже в лице не переменился, ни слова сожаления не сказал. Только ваша судьба его интересовала, Элизабет, вы одна имели для него значение.
- Что ж, я получила доказательство, что это так, - отвечала девушка. - Не хочу вас обидеть, мсье, но столько лет прошло! Мама была вольнолюбивой, мечтала о приключениях. Выйдя замуж за папу, она сильно огорчила своих родителей. Поведение моего деда вполне отвечает тому, каким я его запомнила, - холодный, жесткий, гневливый. Возможно, я унаследовала некоторые черты его характера. И если мама заставила папу пообещать такое, то только потому, что я была еще маленькая и очень ранимая.
Батист взял ее руки в свои, ласково сжал.
- Элизабет, если вы ощущаете в себе силы вернуться и занять свое место в замке Гервиль, откуда ваша матушка буквально сбежала, то поезжайте! - торжественным тоном произнес он.
- Я буду молиться о вас, bellissima ragazza[42]! - воскликнула Леа.
- Спасибо вам обоим за искренность и доброту. Я никогда вас не забуду!
11 Дорога домой
Вторник, 12 января 1897 года, на борту парохода «Турень»
Ветер, напоенный водяной пылью, осушал слезы Элизабет, пока та стояла и смотрела, как исчезают вдали статуя Свободы и бесчисленные здания Нью-Йорка, похожие на длинную кружевную ленту с замысловатым узором. Было очень холодно, однако девушка не спешила покинуть палубу, крепко держась за верхние поручни ограждения.
Огромный пароход под названием «Турень»[43] уносил ее вдаль подобно стальному чудищу с блестящими от воды боками - сильно штормило, и огромные волны с глухим грохотом разбивались о нос корабля. Пенные кильватерные струи на серой воде - смотреть на них можно было бесконечно. Временами в них появлялись и так же стремительно исчезали яркие зеленые отблески.
- Отъезд… - прошептала она. - Господи, как же это было тяжело!
Девушка сделала глубокий вдох, но легче на душе не стало. Последние дни, проведенные в доме Вулвортов, оставили после себя сладковато-горький привкус.
«Мейбл не вставала с кровати, она серьезно заболела - по моей вине. И все-таки нашла в себе силы прийти на пристань меня проводить. Я не хотела, но Эдвард уступил ее мольбам».
У Элизабет перед глазами стоял образ изящной женщины с каштановыми, с красноватым отливом волосами. Хрупкая в своем черном пальто, Мейбл содрогалась в рыданиях. Обнимала Элизабет, гладила ее по лицу, ласково брала его в ладони.
- Ты навсегда останешься моей дочкой, Лисбет, - со вздохом сказала она. - Милая, сколько счастья ты мне подарила! Сжалься, назови меня ма еще хотя бы раз!
- Жаль, что все так вышло, ма! - воскликнула Элизабет, обнимая ее. - Я тебя прощаю, я вас прощаю… О, как же я вас люблю!
- Милая моя девочка, если во Франции тебе не понравится и ты начнешь скучать по жизни в Нью-Йорке, напиши нам и возвращайся! - сказал растроганный негоциант. - Ты наше дитя, и не будет такого дня, чтобы мы о тебе не думали.
Произнося эти слова, Эдвард Вулворт прикоснулся рукой к груди, там, где сердце. Гнев его давно прошел, заглушенный новой волной угрызений совести и горем. Еще бы, лишиться своей драгоценной Лисбет! Приехав за билетом первого класса в офис Трансатлантической компании, он оплатил также билет и путевые расходы Бонни, даже не заглянув в конверт, переданный ему гувернанткой и содержавший часть накопленных ею денег.
- Мне спокойнее знать, что Бонни при ней, - пояснил он Мейбл. - Нонсенс - отправлять девочку в такую поездку без надежного человека, который составит ей компанию и при случае защитит.
«Они были для меня хорошими родителями, - думала продрогшая до костей Элизабет, вспоминая этот щедрый поступок Эдварда. - Благодарение Богу, никто из присутствовавших на том новогоднем приеме не поставил в известность прессу об этой истории с псевдоудочерением. Получился маленький скандальчик intra muros[44] как сказал па».
Сейчас, на пути в Гавр, она с удовольствием использовала ласковые уменьшительные обращения, которые с Рождества были у нее под запретом.
«Ма, па… Вы любите меня, и я должна вас простить во имя этой любви. Думаю, я буду по вас скучать».
Над океаном парили чайки.
