Том 20. Письма 1887-1888 - Антон Чехов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сзади меня окно… Гляжу в него и вижу человека с лицом Павла Михайловича*…Он внимательно глядит на что-то и вертит колесо с таким видом, как будто исполняет девятую симфонию… Рядом со мной стоит маленький, толстенький капитан в желтых башмаках, похожий фигурою и лицом на Корнелия Пушкарева… Он разговаривает со мной о кавказских переселенцах, о духоте, о зимних бурях и в то же время напряженно вглядывается в темную даль и в сторону берега…
— А ты, кажется, опять забираешь влево! — говорит он между прочим кому-то; или: — Тут должны быть видны огоньки… Видишь?
— Никак нет! — отвечает кто-то из потемок.
— Полезай на верхнюю площадку и погляди!
Темная фигура вырастает на рубке и не спеша лезет куда-то вверх… Через минуту слышно:
— Есть!
Всматриваюсь влево, где должны быть огоньки маяка, беру у капитана бинокль и ничего не вижу… Проходит полчаса, час… Мачта мерно качается, нечистая сила скрипит, ветер покушается на фуражку… Тошноты нет, но жутко…
Вдруг капитан срывается с места и со словами: «Чёррртова кукла!» бежит куда-то назад.
— Влево! — кричит он с тревогой во всё горло. — Влево… вправо! Аря… ва… а-а!
Слышится непонятная команда, пароход вздрагивает, нечистая сила взвизгивает… «А ва-а-ва!» кричит капитан; у самого носа звонят в колокол, на черной палубе беготня, стук, тревожные крики… «Дир» еще раз вздрагивает, напряженно пыхтит и, кажется, хочет дать задний ход…
— Что такое? — спрашиваю я и чувствую что-то вроде маленького ужаса. Ответа нет.
— Столкнуться хочет, чёрртова кукла! — слышится резкий крик капитана… — Вле-ева-а!
У носа показываются какие-то красные огни, и вдруг раздается среди шума свист не «Дира», а какого-то другого парохода… Теперь понятно: мы столкнемся! «Дир» пыхтит, дрожит и как будто не движется, ожидая, когда ему идти ко дну… (Тут со мной происходит маленькое недоразумение, продолжавшееся не более полминуты, но доставившее мне немало мучений… Полминуты я был убежден в том, что я погубил пароход*. О недоразумении расскажу при свидании, писать же о нем длинно, нет мочи.)
Но вот, когда, по моему мнению, всё уже погибло, слева показываются красные огни и начинает вырисовываться силуэт парохода… Длинное черное тело плывет мимо, виновато мигает красными глазами и виновато свистит…
— Уф! Какой это пароход? — спрашиваю я капитана. Капитан смотрит в бинокль на силуэт и говорит:
— Это «Твиди».
После некоторого молчания заводим речь о «Весте», которая столкнулась с двумя пароходами и погибла. Под влиянием этого разговора море, ночь, ветер начинают казаться отвратительными, созданными на погибель человека, и, глядя на толстенького капитана, я чувствую жалость… Мне что-то шепчет, что этот бедняк рано или поздно тоже пойдет ко дну и захлебнется соленой водой…
Иду к себе в каютку… Душно и воняет кухней… Мой спутник Суворин-фис уже спит… Раздеваюсь донага и ложусь… Темнота колеблется, кровать словно дышит… Бум, бум, бум… Обливаясь потом, задыхаясь и чувствуя во всем теле тяжесть от качки, я спрашиваю себя: «Зачем я здесь?»
Просыпаюсь… Уже не темно… Весь мокрый, с противным вкусом во рту одеваюсь и выхожу… Всё покрыто росой… Козули глядят по-человечески сквозь решетку и, кажется, хотят спросить: зачем мы здесь? Капитан по-прежнему стоит неподвижно и всматривается в даль…
Налево тянется гористый берег… Виден Эльборус из-за гор, вот так:
Восходит мутное солнце… Видна зеленая Рионская долина, а возле нее Потийская бухта…
(Продолжение следует*)
Ежову Н. М., 8 августа 1888
466. Н. М. ЕЖОВУ*
8 августа 1888 г. Сумы.
8 августа.
Простите, милейший Николай Михайлович, что я так долго не отвечал на Ваше письмо. Можете себе представить, я целый месяц беспутно шатался по Крыму и Кавказу* и только вчера вернулся к пенатам. Ну-с, я жив и здрав, лениво почиваю на лаврах, благополучно исписываюсь и весьма хладнокровно переживаю свою славу. Волнует меня только одно — мысль, что Вы и Грузинский осмелились жениться раньше меня… Впрочем, бог Вам судья… Поздравляю с законным браком и желаю всего хорошего… Женитьба хорошая штука… Если не дает сюжетов (а она сюжетов не дает, ибо литераторы видят только даль, но не то, что у них под носом делается), то во всяком случае даёт солидность, устойчивость и поселяет (монашеское слово!) потребность совлечь с себя ветхого человека*…Мне сдается, что, оженившись, Вы не замедлите приняться за серьезную работишку, т. е. почувствуете, что в «Осколках» Вам тесно, как в клетке. Это так, ибо у женатого совсем иное мировоззрение, чем у холостяка. Тру-ла-ла мало-помалу выдыхается и уступает свое место более чувствительным романсам…
Передайте Александру Семеновичу, что Суворин ждет его субботник. Пора ему. В «Новое время» он явится желанным гостем*…тем более что в оной газетине в настоящее время решительно нет беллетристов (если не считать Бежецкого и Чехова, которые разленились и скоро начнут пить горькую).
В Москве буду к 5 сентября. Прошу пожаловать купно с фамилией.
Поклонитесь Грузинскому и, если увидите, Пальмину. Напишите Билибину, что я собираюсь черкнуть ему большое письмо, но утерял его адрес.
Будьте здравы и счастливы.
Ваш А. Чехов.
Хочу купить хутор.
Через год Вы обязаны дать рассказ в «Новое время»*. Об этом поговорим при свидании.
На конверте: Москва,
Плющиха, д. Коптева
Николаю Михайловичу Ежову.
Златовратскому Н. Н., 8 августа 1888
467. Н. Н. ЗЛАТОВРАТСКОМУ*
8 августа 1888 г. Сумы.
VIII. 8.
Милостивый государь Николай Николаевич!
Ваше письмо я получил только вчера, вернувшись из Кавказа*. Невольно промедлил ответом.
Благодарю Вас за любезное приглашение* и, конечно, отвечаю на него живою готовностью быть полезным Вашему журналу. Чем богат, тем и рад: если сумею написать что-нибудь для одной из первых книжек, то не замедлю прислать, а пока позвольте пожелать «Эпохе» успеха и оставаться искренно уважающим Вас
А. Чехов.
Баранцевичу К. С., 12 августа 1888
468. К. С. БАРАНЦЕВИЧУ*
12 августа 1888 г. Сумы.
12 авг.
Здравствуйте, милый Кузьма Протапыч*!
Из дальних странствий возвратясь*, я нашел у себя на столе два Ваших письма. Ответ на них припасу к концу письма сего, а теперь сообщу Вам, где я был и что видел. Был я в Крыму, в Новом Афоне, в Сухуме, Батуме, Тифлисе, Баку… Видел я чудеса в решете… Впечатления до такой степени новы и резки, что всё пережитое представляется мне сновидением и я не верю себе. Видел я море во всю его ширь, Кавказский берег, горы, горы, горы, эвкалипты, чайные кусты, водопады, свиней с длинными острыми мордами, деревья, окутанные лианами, как вуалью, тучки, ночующие на груди утесов-великанов*, дельфинов, нефтяные фонтаны, подземные огни, храм огнепоклонников, горы, горы, горы… Пережил я Военно-грузинскую дорогу. Это не дорога, а поэзия, чудный фантастический рассказ, написанный демоном и посвященный Тамаре… Вообразите Вы себя на высоте 8000 футов… Вообразили? Теперь извольте подойти мысленно к краю пропасти и заглянуть вниз; далеко, далеко Вы видите узкое дно, по которому вьется белая ленточка — это седая, ворчливая Арагва; по пути к ней Ваш взгляд встречает тучки, лески, овраги, скалы… Теперь поднимите немножко глаза и глядите вперед себя: горы, горы, горы, а на них насекомые — это коровы и люди… Поглядите вверх — там страшно глубокое небо. Дует свежий горный ветерок…
Вообразите две высокие стены и между ними длинный, длинный коридор; потолок — небо, пол — дно Терека; по дну вьется змея пепельного цвета. На одной из стен полка, по которой мчится коляска, в которой сидите Вы… Вот так
* Это Вы.** Змея.
Змея злится, ревет и щетинится. Лошади летят, как черти… Стены высоки, небо еще выше… С вершины стен с любопытством глядят вниз кудрявые деревья… Голова кружится! Это Дарьяльское ущелье, или, выражаясь языком Лермонтова, теснины Дарьяла*.
Господа туземцы свиньи. Ни одного поэта, ни одного певца… Жить где-нибудь на Гадауре или у Дарьяла и не писать сказки — это свинство!
Вашего мрачного взгляда на будущее я не разделяю*. Одному господу богу ведомо, что будет и чего не будет. Ему же ведомо, кто прав и кто неправ… Мы же, наши критики и гг. редакторы едва ли можем сметь свое суждение иметь*… У человека слишком недостаточно ума и совести, чтобы понять сегодняшний день и угадать, что будет завтра, и слишком мало хладнокровия, чтобы судить себя и других… Вы живете на тундре, окутанный туманом, рисуете серенькую, тифозную жизнь, ради гусиков служите на конно-лошадиной дороге* и сырость водосточных труб не променяете на теснины Дарьяла; я веду бродячую жизнь, бегу обязательной службы, рисую природу и довольного человека, трусливо сторонюсь от тумана и тифа… Кто из нас прав, кто лучше? Аристархов ответил бы на этот вопрос, Скабичевский тоже, но мы с Вами не ответим и хорошо сделаем. Мнения наших судей ценны только постольку, поскольку они красивы и влияют на розничную продажу, наши же собственные мнения о самих себе и о друг друге, быть может, и имеют цену; но такую неопределенную, что никакой жид не принял бы их в залог; на них не выставлена проба, а пробирная палатка на небе…
