Полное собрание сочинений. Том 6. - Лев Толстой

Такъ и случилось съ Оленинымъ. Выѣхавъ за Москву, онъ оглядѣлъ снѣжныя поля, знакомыя, тихiя снѣжныя поля, порадовался тому, что онъ одинъ среди этихъ полей, увернулся въ шубу, спустился и задремалъ. Сердце подсказывало воображенiю. Прощанье съ прiятелемъ и эта сдержанно, мужественно выраженная любовь тронули его. — «Люблю......... очень люблю»...... твердилъ онъ самъ себѣ и ему вспоминалось все лѣто, проведенное съ нимъ въ Т. Онъ малъ ростомъ, дуренъ, неловокъ; лежитъ въ деревнѣ у себя на диванѣ, все читаетъ что ни попало, или пойдетъ рыбу удить, или ходитъ и думаетъ, что то все хорошее про себя думаетъ и никому не говоритъ. Про себя онъ никогда не говоритъ, а сколько бы онъ могъ сказать про себя хорошаго. —

«Ты не знаешь про Нико[но]выхъ?» разъ вечеромъ неожиданно говоритъ онъ.

— «Сосѣдки?»

— «Да, поѣдемъ къ нимъ». И въ лицѣ его что-то странное, какъ будто ему стыдно и чего то хочется. Это съ нимъ рѣдко бываетъ.

Закладывается дѣдушкина желтая кабралетка и мы ѣдемъ черезъ эту милую поляну, этотъ милый лѣсъ съ караулкой, и онъ такъ неловко, но съ хозяйскимъ самодовольствомъ править караковымъ лопоухимъ Дьячкомъ, который добръ, какъ и онъ самъ, и черезъ эту милую, милую аллею подъѣзжаемъ къ барскому старому мрачному дому, въ которомъ такъ свѣжо, молодо, мягко, любовно. Лакей Михайло, молодой курчавый лакей-дѣвушникъ радехонекъ, что прiѣхалъ Пенсковъ еще съ. прiятелемъ. Изъ окна мрачнаго дома глядитъ дѣтская головка и старушечье лицо въ платкѣ съ милой висящей кожей подъ подбородкомъ, какъ у пѣтуха. По песчаной дорожкѣ изъ сада идутъ два бѣлыя свѣтлыя платья и яркiе платочки. И солнце, и садъ, и цвѣты, и платочки, и зонтикъ, и лица, и смѣхъ, и ихъ говоръ женской дѣвичей, — все такъ радушно, весело. И милый бѣднякъ Пенсковъ, какъ просвѣтлѣлъ и какъ замялся, представляя меня. Какъ я этаго тогда не заметилъ!......

И опять я ѣду съ нимъ въ кабралеткѣ и опять садъ, цвѣты, и добрая, милая дѣвушка, и опять мы ѣдемъ вмѣстѣ и ужъ онъ меньше говоритъ, больше ходитъ и думаетъ, а у нея все счастливѣе и счастливѣе молодое милое лицо. Вотъ и ночь, кабралетка давно ждетъ подъ звѣзднымъ небомъ у воротъ и слышно, какъ Становой въ темнотѣ бьетъ съ нетерпѣнiемъ ногами по лапуху и фыркаетъ и катаетъ колеса кабралетки, а мы сидимъ въ гостиной; я у окна, онъ ходитъ въ другой комнатѣ, а она свѣтла, счастлива, въ бѣломъ платьѣ сидитъ за старымъ роялемъ и въ комнатѣ льются звуки и плывутъ черезъ окна, черезъ отворенную дверь балкона въ темный садъ и тамъ живутъ, и сливаются съ звуками ночи, которые сюда просятся въ гостиную.

«Нѣтъ, это не шутка», говорю я [себѣ], глядя на ея чистый лобъ, на этотъ профиль, на пристально блестящіе глаза и чуть сдвинувшіяся тонкія брови. «Мысль, и серьезная мысль, и чувство живетъ въ этомъ миломъ прекрасномъ тѣлѣ. Будетъ шутить съ жизнью, будетъ рѣзвиться. Я люблю васъ!»

Нѣтъ, зачѣмъ говорить? она знаетъ, она пойметъ!»

— «Прощайте, вамъ спать пора!» говоритъ Пенсковъ. И на крыльцѣ въ темнотѣ она стоитъ и чуть бѣлѣется; но я вижу, я чую ея улыбку, ея блестящіе глаза. «Пріѣзжайте же завтра», говоритъ она. Она думаетъ, что говоритъ: пріѣзжайте завтра, а она говоритъ: «я люблю васъ!» И въ первый разъ она говоритъ это.

А Становой махаетъ своимъ глупымъ хвостомъ черезъ возжу и везетъ куда то. Вези, Становой, — голубчикъ Становой, какъ я люблю тебя, какъ я люблю Пенскаго, какъ я люблю ночь съ ея звѣздами, какъ я люблю кабралетку, какъ я люблю Бога, какъ я себя люблю за то, что я такой прекрасный! А онъ, бѣдняжка, сидитъ и дудитъ свою папироску и промахивается концами возжей по убѣгающему крупу Становаго. И опять ѣдемъ черезъ милую поляну, и на ней туманъ, и переѣзжаемъ черезъ шоссе и тутъ выходитъ мѣсяцъ, и шоссе дѣлается бѣлое, серебряное, и опять проѣзжаемъ милый лѣсъ съ караулкой, a тѣни ложатся черезъ пыльную дорогу и отъ караулки черная тѣнь падаетъ на росистую.

«Непремѣнно же пріѣзжайте завтра!» сказала ты, милая дѣвушка. Пріѣду и никогда не уѣду больше безъ тебя! И напрасно я уѣхалъ. Она любила меня. — А ты развѣ любилъ ее? говоритъ внутренній голосъ. Нѣтъ? такъ и не плачь. Развѣ мало счастья на свѣтѣ? мало въ тебѣ силы любить?....

Утро застало Оленина на 3-й станціи. Онъ напился чаю и благоразумно прямо усѣлся въ саняхъ, уложивъ акуратно всѣ чемоданы и узлы, зная, гдѣ все находится и зная, гдѣ у него деньги и сколько, и гдѣ видъ, и гдѣ подорожная и шоссейная росписка, и сумка, и чемоданъ и погребецъ, и одѣяло. И все [такъ] акуратно и практично, что ему весело стало. Днемъ онъ считалъ проѣханныя версты и число ихъ до города и гдѣ обѣдать, и гдѣ чай пить, и когда пріѣдетъ. Разчитывалъ тоже деньги, и число, и сроки долговъ. Къ вечеру по его вычисленію до Ставрополя оставалось 7/11 съ половиной всей дороги. Опять онъ хотѣлъ задремать. — Воображеніе его теперь уже было на Кавказѣ.[67] —

Я пріѣзжаю въ полкъ, онъ идетъ вечеромъ въ экспедицію. Полковой командиръ совѣтуетъ мнѣ остаться, къ удивленію его я не соглашаюсь, лошадь готова, оружіе куплено, мы идемъ и прямо попадаемъ на засаду. «Не бойтесь, друзья, впередъ, ребята!» — «Вотъ тебя то мнѣ и нужно!» и я бросаюсь на однаго изъ Наибовъ, который весь въ бѣломъ. Онъ не можетъ выдержать моего натиска. Они бѣгутъ, солдаты окружаютъ меня и мы проникаемъ въ горы. Я заслужилъ уваженье. Меня спрашиваютъ, что дѣлать дальше. Я хожу одинъ по горамъ, узнаю народъ и мѣста и возвращаюсь. Я ничего не отвѣчаю на вопросы. Я составляю планъ мирнаго покоренія Кавказа. Я доказалъ уже, что я такое въ сраженьи, и теперь смѣло могу отказаться. Не нужно войны. Мы идемъ спокойно впередъ, народы высылаютъ намъ заложниковъ. — Я избираю главную квартиру въ одномъ изъ ауловъ и благословляемъ всѣми.

 Одинъ черкесъ привозить мнѣ въ подарокъ свою дочь. Боже мой! какая красавица эта женщина. Она дика, но чиста и прекрасна, какъ голубь. Я беру ее, чтобы спасти отъ плѣна и разврата, я понемногу открываю ей новый міръ, она любитъ меня, какъ любятъ восточныя женщины. Но у ней есть женихъ, который хочетъ убить меня. Онъ ужасенъ, силенъ, храбръ и жестокъ, но я еще сильнѣе и храбрѣе его. Ему не удается. А пускай они говорятъ, что хотятъ, вотъ она, настоящая жизнь, я работаю, тружусь, подвергаюсь опасностямъ, тысячи людей благословляютъ мое имя, и есть женщина, которая одна составляетъ все мое счастье. Любовь, простая, сильная любовь, какъ награда послѣ труда, — вотъ что мнѣ нужно. Да, и пойметъ наконецъ и дядя и Пенсковъ, зачѣмъ я бросилъ все и поѣхалъ на Кавказъ.

А горы все стоятъ вокругъ меня цѣпью, потоки шумятъ и абреки рыщутъ съ разныхъ сторонъ и боятся моего имени. —

* № 12.

Лукашка только что вернулся съ горъ, куда онъ съ помощью кунака только что сбылъ трехъ лошадей, угнанныхъ изъ ногайской степи. Тотъ самый переводчикъ Балта, который былъ при выкупѣ тѣла абрека, убитаго Лукашкой, разъ пришелъ въ сотню къ казакамъ, продавая кинжалъ. Онъ съ особенной радостью встрѣтилъ Лукашку, какъ стараго кунака, и предложилъ ему выпить. Лукашка, ни у кого не остававшійся въ долгу, поставилъ отъ себя два полштофа. Бесѣда шла на кумыцкомъ языкѣ, на которомъ Лукашка наторѣлъ въ последнее время за рѣкой.

Балта говорилъ, что ни одинъ казакъ такъ не говоритъ по кумыцки, что нѣтъ ни у кого такого коня, и нѣтъ другого молодца, какъ Лукашка. «Джигитъ, кунакъ», все повторялъ онъ. «Въ горахъ знаютъ, кто Хаджи-Магому убилъ. Лукашку знаютъ. Тогда Хаджи-Магома съ 5-ю человѣками хотѣлъ у васъ косякъ угнать. Онъ одинъ плылъ, а товарищи въ камышѣ сидѣли. Ты убилъ. Кто Хаджи-Магому убилъ, тотъ джигитъ. Его никто не могъ убить». — «А кони то, кони то», говорилъ онъ: «въ Ногайской степи такъ дурно ходятъ; намедни ѣздилъ въ Кизляръ, будь только товарищъ, вдвоемъ бы увели косякъ цѣлый, а ужъ только до Терека добраться, а тамъ и мои». — «Ты у казаковъ угонишь пожалуй», говорилъ Лукашка. — Какъ можно, отвѣчалъ Балта, посмѣиваясь, такъ, что видно было, онъ и не хотѣлъ скрывать, что и у казаковъ угонитъ, только бы дурно ходили кони. «Какъ можно, казаки — кунакъ. Ногай Шiига, его не грѣхъ красть. Шiига хуже русскаго.

«Что жъ ты не уведешь?» спросилъ Лука.

— «Мнѣ нельзя; я князю клятву далъ, на коранѣ клятву далъ, что красть не буду, а кабы два молодца были, я бы показалъ. Красть нельзя, а показать можно. Что, ты укралъ, Лукашка? укралъ когда нибудь?» — «Нѣтъ, гдѣжъ мнѣ? у насъ дома, у своихъ стыдно». — «Извѣстно, нехорошо, а нехорошо, что джигитъ, а не укралъ; ты человѣкъ молодой, тебѣ надо быть молодцомъ». — «Молодцы то есть, да куда коней дѣвать?» — «Только пригони къ аулу, а тамъ за коня по 20 монетовъ сейчасъ дамъ, такой человѣкъ есть. Погоди на часъ, я тебѣ и человѣкъ такой приведу. Мнѣ своякъ, Саадо, въ аулѣ живетъ». И действительно Балта привелъ черезъ часъ своего друга Саадо, передъ которымъ онъ видимо имѣлъ великое уваженiе. Саадо былъ высокiй рыжiй чортъ, какъ его называлъ Лукашка, чрезвычайно мрачный, рыжiй, худой и кривой. Онъ все молчалъ, пилъ очень много и отрывисто говорилъ: «Дай Богъ счастья, хорошее дѣло, деньги дадимъ, Богъ дастъ, Богъ поможетъ, надо ѣхать. А я съ Божьей помощью схожу въ горы, тамъ Богъ дастъ, узнаю». Ко всякому слову вообще онъ вспоминалъ имя Бога, даже и всякiй разъ, какъ онъ брался за рюмку.