С птицей на голове (сборник) - Юрий Петкевич

— А ты заметила? — удивился я. — Встретил сейчас на остановке свою первую любовь, — как ни в чем не бывало говорю, — сделал такое лицо, будто вижу ее впервые, и отвернулся.

— Почему?

— Она наверняка бы спросила про мои дела, а что я бы ей ответил?

— Чего ты прибедняешься? — ухмыльнулась Ася. — Тебя сегодня видели, как ты выбирал костюм в одном из самых дорогих магазинов, куда даже мой муж не заглядывает.

— Кто же это мог видеть меня там, если даже твой Анареев туда не заглядывает? — сказал я, удивляясь, какой у нее появился любовник, и Ася прикусила язык — как легко можно проговориться.

Мне не дал погрустить Анареев — явился в новом пальто.

— Ну как? — спросил, поворачиваясь перед зеркалом.

— Отлично! — восхитился я, и Ася подхватила: — Очень хорошо!

— И я тоже так думаю, — еще раз он поглядел на себя в зеркале и захохотал. Анареев так хохотал, что слезы вытирал с лица. — Фу, устал, — вздохнул, а я по себе знаю, если так смеяться, конечно…

— Что такое?

— Устал, — повторил Анареев; у него на лице появилось выражение, какое бывало, когда он работал дворником на кладбище. И вдруг прошептал мне на ухо: — Слушай, а та официантка вчера — она ничего!

Я чуть не сказал ему: спасибо, что напомнил; уже забыл, что договорился встретиться. Я посмотрел на себя в зеркало и сделал холодное лицо, чтобы не потерять голову перед встречей с официанточкой; кажется — ты еще мальчишка и все впереди. Снял с вешалки куртку и тут же уронил, затем шапка на полу.

— Куда ты спешишь? — спросил Анареев.

На улице опять метет, как зимой. Я прибрел к пустырю у железной дороги. Вокруг так бело, что хочется выпить. На привокзальной площади никого — кажется, что я в поле, и вокзала за метелью не различить. Вдруг стихло — надолго ли; как будто глубокий вздох слышу; обернулся — среди снега огненного цвета волосы. Люба машет рукой; с короткой стрижкой она будто помолодела и счастлива.

Птичка

Поезд остановился среди поля. Вдруг сделалось очень тихо, так тихо, что в ушах зазвонил телефон, много телефонов. Я открыл окно. Сильный ветер. Яркое солнце на синем небе. Что-то еще свистит.

— Юрр, — позвала.

— Тише, — прислушиваюсь.

— Я приготовила.

— Что — приготовила? Прошу тебя — помолчи.

Наконец сообразил. Рядом с железной дорогой — шоссе. Под ним проложена в ложбине бетонная труба — и это ветер свистит в ней. По ту сторону шоссе на железной цепи лошадь. Зевает.

— А теперь — можно? — спрашивает Даша.

— Что — можно?

— Ничего, — рассердилась. — Кушать подано!

— Никогда не видел, — присаживаюсь к столику, — как кобыла зевает, — и сам зеваю.

Открываю бутылку вина.

— Чего мы стоим? — спрашивает. — В поле…

— А куда нам спешить? — налил и ей.

Даша подняла стакан и выпила. Тут вагон так дернуло, что у меня из полного пролилось.

— Не надо много рассуждать, — говорит.

Голый пейзаж за окном поплыл. И я выпил.

— Какая гадость, — скривился.

— Закрой окно, дует, — попросила Даша.

— Минуточку, — закусываю.

— Как хорошо, что взяли общий вагон, — сказала Даша.

— Закусывай, — говорю ей.

— Холодно.

Я закрыл окно.

— Закусывай, — повторяю.

— Есть не хочу. Еще выпить.

Налил ей, не успел — себе, Даша уже выпила. Глаза ее делаются прозрачней, ангельское лицо бледнеет.

— А я проголодался, — будто оправдываясь, наворачиваю.

— Хорошо, что взяли общий вагон, — повторяет.

— Почему?

— Одни в вагоне.

— Это случайность. Обыкновенно на третьих полках спят.

— Почему ты все время улыбаешься? — спрашивает Даша и сама себе наливает.

— Ты что-то много себе позволяешь, — говорю.

— А ты же меня не знаешь, — говорит.

— Я — тебя? — усмехаюсь.

— Так — почему?

— Что? — не понял.

— Что за чертовская улыбочка? — прошептала и обольстительно улыбнулась сама.

— Привычка.

— Странная привычка. Когда вот этот глаз косой и еще улыбка — у тебя получается не лицо, а свиное рыло. И — с каким выражением, если бы ты знал!

— С каким?

Она молчит.

— Чего не отвечаешь?

— Слов не нахожу. Но я тебя не боюсь. Слышишь?!

— Слышу.

— Мне тебя жалко.

— И какой еще глаз косой? — спрашиваю.

— Вот этот — когда выпьешь.

Я встал, иду, дернул за ручку — проводник выглянул из своего купе.

— Открыто в том конце.

Иду назад; когда проходил мимо Даши, она проговорила:

— Дурак…

Иду дальше. На скамье лежит девица. Поднимает голову. Волосы спутанные, и взгляд испуганный. Оказывается, не одни мы в вагоне. Действительно, открыто. Захожу. Окно замазано белой краской. В щелку врывается ветер. Я посмотрел на себя в зеркало. Нормальные глаза. Чего она выдумала? А где же улыбочка? Пожалуйста. Ничего с собой не поделаешь.

— Уже приехали, выходим! — Даша стучит кулаком в дверь.

Я бегу за ней по вагону в другой конец, где выход. За окнами замелькали стены и столбы. Столбы дыма. На солнце дым сверкает, как стекло.

Даша показывает:

— Смотри, твой папа!

Поезд остановился у вокзала. Совсем рядом по перрону прошел папа под руку с девушкой. Я посмотрел на нее и сразу вспомнил о лошади на железной цепи. Лошадь была похожа на нее, или, вернее, она была похожа на лошадь, которая зевала.

Я вышел с Дашей из поезда. По перрону едет на велосипеде мужчина в клетчатом пиджаке и держит на поводке большую черную собаку. Она бежит рядом чинно… Вдруг выскочили три дворняжки. Мужчина в клетчатом пиджаке успел отпустить поводок. По мосту над путями идут солдаты. Как по команде оглянулись на собачий визг. Мужчина слез с велосипеда. Черная собака вернулась к нему. Поводок по асфальту — как колокольчик. Что-то на нем металлическое. Блестит. Колечко. Велосипедист в клетчатом пиджаке нагнулся за колечком и поехал дальше. Большая черная собака еще несколько раз гавкнула. Черная пасть. Солдаты спустились с мостика на второй путь. Сержант скомандовал: «Стой! Раз-два». Кто-то еще топнул. Сержант внимательно… У него на деревянном лице собачьи глаза. А у солдат за спинами в мешках лебединые крылья; никто, конечно, не видит, а я знаю. Вот и папа идет с бананом около дворняжек. Они еще рычат и смотрят в сторону удаляющегося велосипедиста. Глаза у них у всех голубые, как у солдат. У папы на лице слезы. Нехорошо подсматривать, но так получилось. Я взял за руку Дашу и пошел вслед за папой.

— Ты плачешь? — спросила у него девушка.

— Это от ветра, — сказал папа.

— Я бананы не ем, — продолжает девушка. — Ты позвонил?

— Да.

— Неприятная новость?

— Да, — кивнул папа, — то есть — нет.

— Я же вижу.

— Успокойся, — пробормотал папа.

— Мне-то что, — говорит девушка. — Я бананы не ем, — повторяет, — не ем.

— Почему?

— Не люблю.

— Почему?

— У них вкус мыла.

— Кто тебе сказал? — и тогда папа сам откусил. — Было еще мороженое, но сегодня и так холодно. Что же тебе купить?

— Колечко.

Они подошли к магазину — уже закрыт. Повернули на пустынную улицу, папа выбросил в кусты шкурки от банана и поцеловал девушку. По улице проскрежетал мотоциклист.

— Ах! — вскрикнула девушка.

Она выбежала на дорогу, присела на корточки, затем вернулась с птичкой в руке.

— Отнеси ее и положи подальше в кусты, — сказал папа. — Может, оживет.

Девушка понесла птичку, а я смотрел на закат. Очень мне тревожно становилось, глядя на пылкие краски. Они разгорались все ярче, притягивали взор — и оторваться от этого прекрасного каждый вечер зрелища не было сил. Деревья в парке почернели, а подстриженная трава приобрела очень яркий, неестественный для живого холодный, даже ледяной оттенок.

— Ах! — поморщился я.

— Что? — спросила Даша.

— Мошка в глаз попала.

— Не три, — сказала Даша, — дай посмотреть.

Достала носовой платочек и тоненькими пальчиками оттянула мне веко. Я замер, еле сдерживал себя, чтобы не взмахнуть крыльями… затем проговорил:

— Холодно, не иначе снег пойдет, а мошкара кружится.

— Готово, — показала Даша на платочке.

— Наверно, та птичка ловила мошек, — догадался я.

— Она умерла, — пробормотала, вернувшись к моему папе, девушка. — Потянулась, закрыла глазки, затрепетала и умерла.

— Как жалко! — воскликнул папа.

Счастье

— Нажимаю на клавиши, будто клопов давлю, — вздохнула Соня, играя на пианино, а я упал перед ней на колени, уткнулся лицом в юбку и закрыл глаза, обнимая.

И, когда я ее обнимал и не дышал, она еще раз вздохнула.

— Ты что, не видишь — мне неудобно играть, — прошептала. — У тебя голова тяжелая, как гиря. Встань! — Опустила крышку пианино и сама поднялась со стула. — Давай хоть немножко поспим.