Голос пойманной птицы - Джазмин Дарзник

в приверженности нынешнего режима демократии и правам человека. Потом объявили, что трем студентам казнь заменили пожизненным заключением.

Я прочла об этом однажды утром в газете и оцепенела, к горлу подступила горечь. «ПОМИЛОВАНЫ ПО УКАЗУ ШАХА» – говорилось в заголовке; тут же был опубликован особенно комплиментарный портрет шаха. Для этих парнишек, для себя, для всех нас мне хотелось совсем другого: свободы. Но я понимала, что нам ее не видать. Я знала, что, написав то письмо, обрекла молодых людей на участь, равную расправе, которую им готовили, а то и гораздо худшей, и знала наверняка, что они будут жить, а я скоро умру.

По дороге из Тегерана в Даррус на фоне сизого неба чернели буки, ветер гнул их тонкие ветви. Я миновала деревеньку с разбросанными там и сям домишками, вытянувшимися на север, по направлению к горам. Остановилась на перекрестке за маленькой придорожной чайханой, посмотрела налево, потом направо. Печка в машине жарила вовсю, но я все равно дрожала от холода. Я потерла ладони о бедра, пытаясь согреться. В наших краях зима всегда наступала внезапно, и я оделась слишком легко: юбка, тоненькие чулки.

Я услышала школьный автобус, еще не видя его. Загорелся зеленый, я тронулась с места, и шины завизжали по асфальту. Я вздрогнула и осознала, что звук связан с ярким пятном, которое я заметила краем глаза. Я свернула к обочине; автобус пронесся в считаных сантиметрах от меня, с грохотом и шипением затормозил. Коробки с пленкой слетели на пол. На миг все смолкло, замерло. Сердце бешено колотилось. Я хотела было выйти из машины, спросить, все ли целы, но тут автобус с ревом завелся и проехал мимо. В окнах смутно виднелись детские лица, школьники глазели на меня, и меня вдруг охватила страшная тоска.

Я подумала о Ками, закрыла глаза, но воспоминание не исчезло. Я опустила голову на руль.

Однажды я поехала в школу в Ахвазе. Повязала голову платком, чтобы ханум Шапур не узнала меня и не помешала увидеться с сыном. Я стояла у школьных ворот, гадая, что делать, когда я его увижу. Ведь прошло столько времени. Год за годом Парвиз и его родители отказывали мне во встрече с сыном. Я не видела его десять лет. Узнает ли он меня?

Громко зазвенел звонок, во двор высыпали мальчишки – в одинаковой форме, с одинаковыми коричневыми кожаными ранцами. Я вглядывалась в лица мальчишек, но не могла найти сына. Сердце неистово стучало. А потом появился он. Ками. Совсем большой. Вытянулся – ноги длинные, туловище длинное, – черные кудри подстрижены, но я все равно узнала, что это он. Мой сын.

– Ками! – воскликнула я и сдернула с головы платок, чтобы ему было меня лучше видно.

Должно быть, он догадался, кто я. Должно быть, он это почувствовал. Я вдруг поняла это. Он повернулся ко мне, я направилась было к нему, однако ханум Шапур опередила меня. Я стояла на школьном дворе, в каком-нибудь метре от сына. Могла до него дотянуться. Но ханум Шапур загородила его собою.

– Дурная женщина пришла тебя забрать, – сказала она Ками, не сводя с меня глаз.

Я вскинула голову, шагнула к нему, но остановилась, заметив испуг в глазах сына. Я сразу же догадалась: все эти годы ханум Шапур твердила ему то же, что сказала сейчас. Что я покрыла себя позором. Что я никудышная мать. Что я бросила его. Что еще Парвиз позволил ей наплести моему сыну? Какую ложь сочинить?

Я смотрела, как бывшая свекровь уводит моего сына. Ханум Шапур опасливо оглядывалась на меня через плечо; я думала, Ками тоже обернется, но он не обернулся. Они дошли до конца улицы, повернули налево и скрылись из виду. Меня вдруг охватило изнеможение: казалось, каждая косточка, каждый мускул в моем теле устал. Я дошла до ближайшей стены, прислонилась к ней, чувствуя спиной холод грубого камня. Платок я сжимала в руке и сейчас случайно выронила его, но поднимать не стала. Со двора доносились детские голоса. Смех, визг, время от времени шум машины. Проехал автобус, мимо меня прошла женщина, держа за локоть хмурую девочку в бело-синем клетчатом платье. Я проводила девочку взглядом и внезапно с ужасом осознала, что Ками больше не мой сын. Даже если я всю жизнь буду ждать новой встречи, он никогда уже не станет моим сыном. И меня охватила такая тоска, какой я раньше не знала. Это была самая тяжелая моя утрата, и она останется со мной до конца.

* * *

Это случилось в нескольких километрах от Тегерана, в диких предгорьях, где многоэтажки и бетонные автострады сменяются садами, рощами, полями. Я почти доехала до Дарруса, оставалось совсем чуть-чуть. Километра за полтора до деревни я остановилась на светофоре. С обочины поднимался густой туман, застилая обзор. Я ездила этой дорогой сотни раз, но сегодня мне казалось, будто она ведет в чужие, неизведанные края. Ни людей, ни лавок. Впервые в этих местах царило такое запустение.

Я взглянула в зеркало заднего вида; сзади ко мне приближалась машина, черный «форд». Машина подъезжала все ближе и ближе, метр за метром, и наконец остановилась, так что в зеркале появился силуэт водителя. Лицо его закрывали поля шляпы, но на мгновение он поднял голову, и я увидела лицо. Водитель заметил, что я смотрю на него, и, как мне показалось, улыбнулся.

Наверное, эта улыбка и сбила меня с толку. Я вдруг поняла, что знаю его. Но откуда?

Зеленый еще не зажегся, а я уже выкатила на перекресток, сердце бешено стучало, ладони вспотели. Машину повело юзом, завизжали шины. Несколько мгновений спустя я взглянула в зеркало: капот черного «форда» был в считаных сантиметрах от моего багажника, так близко, что я не понимала, чьи шины визжат, его или мои. Я вошла в поворот, резко нажала на педаль газа и подавила вздох, рвавшийся из груди. Передо мной вдруг выросла бетонная стенка, и я почувствовала, что смерть явилась за мной сюда, на эту дорогу, в каком-нибудь километре от стеклянного дома Дарьюша. Моя догадка окрепла, превратилась в уверенность, я сильнее сжала руль. Секунды тянулись, словно минуты, пейзаж за окном поплыл, побелел, исчез.

Когда приехал Дарьюш, перевернутый джип лежал колесами в небо. Кто-то узнал мою машину, сбегал и привез Дарьюша. От столкновения с бетонным отбойником я вылетела через ветровое стекло и приземлилась на откосе, ударившись головой об асфальт. Из моей размозженной головы лилась кровь, но сердце билось, я была еще жива.

Дарьюш рухнул на колени рядом со мной, закричал: «Форуг! Форуг!» Я прекрасно слышала его, пыталась ответить, но не могла. Я почувствовала, как дрогнули мои веки, и, когда я открыла глаза, мне показалось, будто я вижу его впервые, как на той вечеринке у Лейлы, когда мы с ним познакомились: он заметил, что я смотрю на него, и не отвел взгляд. Мне столько хотелось ему сказать, о стольком поведать, но времени не оставалось, и даже если бы время было, все, что я могла бы ему сказать, вдруг стало неважным. Мое молчание было частью истории. Принадлежало ей, было неотделимо от нее.

Дарьюш подхватил меня на руки, отнес в свою машину. Наступила ночь, на дороге было темно. Он погнал обратно в город, не умолкая ни на минуту; он все еще говорил со мной, когда нес меня в просторный блестящий вестибюль больницы и потом в освещенную тусклым голубым светом палату. Глаза мои были закрыты. Когда они открылись снова (мне показалось, что прошло много часов), вокруг был ослепительный свет и множество незнакомых голосов. «Мы ничем не можем ей помочь, – говорили один за другим медбратья, хирурги, специалисты. – Она слишком далеко ушла, она почти мертва, в операции нет смысла».

Не знаю, долго ли Дарьюш держал меня на руках. Не знаю, долго ли я лежала там, пока прочие не ушли и мы не остались вдвоем. «Мы ничем не можем ей помочь», – говорили они, но он слышал другое –