Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Та вытаращилась на гостя, словно кентавра увидела. Ну да, откуда дурехе знать про стражу? Нашел главного по обороне…
– На стенах, – пролепетала девица. – Там…
– Где Лисидика? – поправился Амфитрион. – На женской половине?
Первой он хотел увидеть мать. При мысли об отце ему становилось не по себе. А вдруг он все‑таки опоздал? Нет, сначала – мама. Уж с ней‑то, будем надеяться, все в порядке.
– Госпожа в город ушла, – доложилась служанка. – В храм Геры Благой.
И, вырвав руку, удрала без оглядки.
Амфитрион плюнул в сердцах, досадуя больше на себя, чем на пугливую вертихвостку, и двинулся в обход конюшен. Идущий следом Тритон шумно принюхивался, раздувая ноздри. Тирренца волновала не вонь навоза и острый запах конского пота. Где‑то поблизости жарили мясо, и, кажется, это была жирная свинина.
– Я на кухню, да? Брюхо аж сводит…
– Обожди. Успеешь…
Жилища рабов. Кузня. Винный погреб. Оружейные кладовые. В главном дворе царила обычная суета. Рабы носились, как угорелые, полоскались на ветру хитоны и плащи, вывешенные для просушки, смачно хакал мясник, топор его с хряском врубался в бычью тушу, над которой вились мухи; путалась у всех под ногами детвора, играя в догонялки… В хаосе и кутерьме оставался недвижен один‑единственный человек. Сидел на плетеном стуле, в скудной тени портика; горбился, смотрел куда‑то вдаль. В пяти шагах от него дремала собака – темно‑рыжая, с золотистым отливом.
Амфитрион подошел, встал рядом. Человек даже ухом не повел.
– Алкей где? У себя?
Раз бездельничает, пусть хотя бы на вопрос ответит.
Человек соизволил обернуться. Поворачивался он медленно, как больной. Вот‑вот заскрипит, будто трухлявый ясень под ветром. Лицо – темная глина, пропеченная зноем до твердости камня. В волосах, стянутых ремешком из кожи, блестела обильная седина. Кудлатая борода давно не стрижена. Бродяга? Наемник? Разбойник с большой дороги?
Что он здесь делает?
– Алкей? К твоему приезду готовится.
От сердца отлегло. Отец жив, ждет сына…
– Ты меня знаешь?
– Мы знали друг друга, Амфитрион, сын Алкея. Знаем ли сейчас? Не уверен.
– Ты в своем уме?
– Если желание умереть – безумие, значит, я – безумец.
– Мой папашка, – вмешался Тритон, – говорил про таких: веслом стукнутый…
Человек поднял взгляд на тирренца:
– Твой папашка? Он знал толк в безумии. Безумие его и убило.
Тритон кивнул:
– Ага. Бабы его убили, безмозглые…
– Бабы? Нет, Персей не был бабой. Смешно: Медузу Горгону и тирренского пирата убил один и тот же герой…
– Чего?
Пора вмешиваться, понял Амфитрион. У Тритона рука тяжелая.
– Иди на кухню, – велел он тирренцу. – Съешь мяса. И побольше.
– На кухню, да! – просиял Тритон. Он двинулся прочь, но на ходу обернулся: – По шее ему дай! За вранье.
– Иди уже! – махнул рукой Амфитрион.
И, выждав немного, наклонился к сумасшедшему вралю:
– Кого, говоришь, убил мой дед?
– Зелье Мелампа свело твоего деда с ума. Это он зарезал своих людей. Двадцать лет назад, в горах Немеи. Помнишь? Он, а не вакханки.
…грот, до половины заваленный камнями. Бурые пятна на траве. Меж камнями торчала грязная ступня. К ней прилипла метелка розмарина.
– Вакханки?! – выдохнул Кефал. – Это вакханки их?
– Да, – кивнул Персей.
– Папаша?
Тритон протопал к гроту. Отыскал здоровенный обломок базальта, крякнув, поднял – и потащил к гробнице, где лежал его неудачливый папаша.
Аргивяне кинулись помогать.
Кефал тоже помогал. Но, отыскивая подходящие камни, он многое примечал. Пятна крови, изломы веток, проплешины на траве. Следы от тел – там, где Персей волок мертвецов к гроту. След, ведущий на прогалину, был лишь один. След загонщиков, которых здесь настигла смерть. Не могли же вакханки упасть с неба, подобно гарпиям? Или он, Кефал, стал слеп к охотничьей правде?
Стесанные скулы. Складки возле обметанных губ. Морщины на лбу – сквозь приметы неласкового настоящего из мутной реки времени проступало, являлось, всплывало со дна лицо давно забытого утопленника. Юноши, красивого как бог. Лучшего пращника на аргосских состязаниях. Лучшего охотника отсюда до Фракии. Любовника зари. Молодого, в сущности, человека, погребенного, как в склепе, в изношенном теле старика. Амфитрион скрипнул зубами. Он бы не узнал безумца. Но он вспомнил, на кого был похож рыжий медвежонок, не желающий числиться в сыновьях Зевса.
– Кефал?!
– У тебя острый глаз, друг мой.
Голос Кефала звучал эхом под сводами обветшалого храма.
«Радуйся, Кефал, сын Деионея!» – хотел воскликнуть Амфитрион. Язык закостенел, слова умерли до рождения. Похоже, радость и Кефал ходили разными дорогами. Тогда он просто шагнул вперед и обнял друга. Отстранился, ухватил табурет, скучавший под сенью портика; присел рядом. Прошлое двадцатилетней давности, разбуженное словами Кефала, держало за глотку, не желая отпускать.
– Ты уверен? Загонщиков убил мой дед?
– Я понял это еще тогда.
– И ты молчал?
– Что бы это изменило? Твой дед много кого убил. Я помянул грех Персея с единственной целью. Хотел напомнить тебе, кто я. Ты узнал меня, и ладно. Хватит о мертвецах.
– По‑прежнему бьешь без промаха?
Лицо Кефала исказила мучительная гримаса.
– Да, – согласился он, уставясь себе под ноги. – Без промаха.
– А если бы Тритон свернул тебе шею?
– Я бы поблагодарил его.
Амфитрион вспомнил, как рассказывал Алкмене о прекрасном юноше, которого похитила влюбленная богиня. Сейчас Кефала похитила бы разве что Геката Трехликая[78], и вряд ли для любви. «А я, – ужаснулся сын Алкея. – Я сам? Похож ли я на себя‑вчерашнего? Победитель телебоев – на изгнанника? Устроитель пиров – на горе‑ловца, обремененного ворохом клятв? Акрополь, двор, суета. Сын приехал к отцу. Друг встретил друга. Где радость?»
Радости не было.
– Ты сбежал от Эос?
– Сбежал от зари? – у Кефала задергалась щека. – Нет, отпустила. Можно сказать, выгнала. Я так и не простил ей гибели нашего сына.
– У вас был сын?
– Хороший мальчишка. Смешной. Назвали Фаэтоном. Все, отсиял[79]. К моей стерве брат приехал, Гелиос. Колесницу бросил у порога. Хоть бы распряг, что ли? Ребенок залез в колесницу, дернул вожжи… Ну, кони и понесли. Ты представляешь – солнце в ночном небе?
