Вечер в Византии - Ирвин Шоу

— Что ты собираешься делать, когда тебя выпишут?

— Придется какое-то время побыть без дела.

— Я знаю. Жаль, что с картиной так получилось.

— Не так уж плохо. Она свою роль сыграла. Или почти сыграла.

— Обратно в Париж не поедешь?

— А ты оттуда уезжаешь?

— Думаю, недели через две.

— Сомневаюсь, что я поеду в Париж.

Она немного помолчала.

— Для меня арендовали дом в Сан-Франциско. Говорят, с видом на залив. Там наверху есть большая комната, где человек может спокойно работать. И не слышно, как шумят дети. Или почти не слышно.

Он улыбнулся.

— Похоже на подкуп, да? — спросила она и сама же ответила: — Наверно, да. — Она засмеялась, потом лицо ее сделалось серьезным. — Думал ли ты о том, куда подашься после того, как выберешься отсюда? Где будешь жить?

— Нет еще.

— Не в Сан-Франциско?

— Староват я для Сан-Франциско, — мягко сказал он. — Он, конечно, имел в виду не город, и она это понимала. — Но я наведаюсь туда.

— Я буду ждать, — сказала она. — Какое-то время, во всяком случае. — Слова эти прозвучали как недвусмысленное предупреждение, но что тут можно было поделать?

— Бери этот город штурмом, — сказал он.

— Попробую воспользоваться твоим советом. — Лицо ее стало опять серьезным. — Как жаль, что время наше, в сущности, не совпадает. Ну да все равно, когда тебе надоест скитаться по гостиницам, вспомни, что есть на свете Констанс. — Она протянула руку и погладила ему лоб. Ее прикосновение было приятным, но не возбуждало желания. Больное тело без остатка отдавалось своему недугу. Болезнь есть высшее проявление эгоизма.

— В последние дни я занималась отвратительным делом, — сказала она, отнимая руку. — Все подсчитывала, кто кого больше любит. Результат получился ошеломляющий: я люблю тебя больше, чем ты меня. Это — первый случай в моей жизни. Хотя, конечно, раз-то в жизни это должно случиться.

— Еще неизвестно… — начал было он.

— Известно, — резко перебила она. — Известно

— Я-то еще не занимался подсчетом.

— И не надо. Кстати, вспомнила: виделась я с твоей хорошенькой юной приятельницей из Канна. Нас доктор Гибсон познакомил. Мы очень подружились и несколько раз встречались в ресторане. Очень умная. И очень волевая. Завидно волевая.

— Я не настолько хорошо ее знаю, — сказал он. Удивительно, но это правда. Он действительно не знал, волевая Гейл или нет.

— Обо мне она, разумеется, все знала.

— Не от меня, — сказал он.

— Нет. Разумеется, не от тебя. — Констанс улыбнулась. — Она улетает в Лондон. Ты это знал?

— Нет. Я ее не видел.

— Бедный Джесс, — насмешливо сказала Констанс. — Все трудящиеся дамы покидают его. На будущее рекомендую тебе держаться одного какого-нибудь города и выбирать женщин праздных.

— Я не люблю праздных женщин.

— Я тоже… Да! — Она порылась в сумочке и достала листок бумаги. Он узнал почерк Гейл. — Я обещала, если увижу тебя раньше ее, передать тебе ее телефон. Она живет в Филадельфии, у отца. Ради экономии, говорит, что разорилась вчистую.

Он внял у нее листок. На нем были адрес и номер телефона. И больше ничего. Он положил бумажку на столик.

Констанс встала.

— Сиделка не велела утомлять тебя.

— Увидимся ли мы еще? — Не в Нью-Йорке, — ответила она, натягивая перчатки, — в этом городе чистых перчаток хватает только на час. — Она раздраженно смахнула сажу с тыльной стороны перчатки. — Не скажу, чтобы эта поездка в Нью-Йорк доставила мне удовольствие. Прощальный поцелуй. — Она наклонилась, поцеловала его в губы и прошептала:

— Ты ведь не умрешь, милый, а?

— Нет, — сказал он. — Не думаю.

— Я бы не вынесла твоей смерти. — Она выпрямилась и улыбнулась. — Пришлю тебе открытку с видом Золотых Ворот, — сказала она и вышла.

Вот и она ушла. Лучшая из женщин, которых он знал.

Он позвонил по филадельфийскому номеру только на следующее утро Мужчина, ответивший ему и сказавший, что он — отец мисс Маккиннон, спросил, кто звонит. Когда Крейг назвал свое имя, мистер Маккиннон заговорил ледяным тоном. Казалось, он радовался возможности объявить Крейгу, что мисс Маккиннон накануне уехала в Лондон.

«Ну что ж, справедливо», — подумал Крейг. Позвони ему сейчас Йен Уодли, вряд ли он обошелся бы с ним любезнее.

Через неделю его выписали. Три дня подряд температура была нормальной. Вечером накануне выписки доктор Гибсон имел с ним долгий разговор. То есть долгий в представлении обычно неразговорчивого доктора Гибсона.

— Вы счастливчик, мистер Крейг, — сказал доктор Гибсон. Худощавый, аскетического вида старик, занимающийся каждое утро по полчаса гимнастикой, принимающий ежедневно по десять дрожжевых таблеток, он излагал неоспоримые истины. — Многие на вашем месте не выжили бы. Теперь вы должны быть осторожны. Очень, очень осторожны. Строго придерживайтесь диеты. И ни капли спиртного. В течение года — ни глотка вина. А лучше совсем бросить пить. — Доктор Гибсон был убежденный трезвенник, и Крейгу показалось, что в голосе Гибсона прозвучало злорадство. — О работе забудьте на полгода. У меня сложилось впечатление, что вы усложнили свою жизнь, я бы даже сказал: слишком усложнили. — Впервые доктор Гибсон дал понять, что список лиц, посещавших его пациента, привел его к кое-каким выводам. — Если бы мне предложили установить главную причину вашего заболевания, мистер Крейг, то я осмелился бы предположить, что она не в функциональном расстройстве, не в пороке развития и не в наследственной слабости. Вы, несомненно, понимаете, что я имею в виду, мистер Крейг.

— Понимаю.

— Упростите вашу жизнь, мистер Крейг. Упростите. И ешьте дрожжи.

«Ешьте дрожжи», — повторил про себя Крейг, глядя вслед удалявшемуся доктору Гибсону. Есть дрожжи — это легко.

У выхода из больницы он пожал Балиссано руку и шагнул за дверь. Вещи он оставил, сказав, что кого-нибудь за ними пришлет. Он шел медленно, щурясь от солнца, пиджак болтался на нем, как на вешалке. День был ясный, теплый. Он никого не предупредил, что выписывается сегодня, даже Белинду. Чтобы не сглазить.

Уже выходя из больницы, боялся, как бы мисс Балиссано не догнала его и не объявила, что произошла ужасная ошибка и что его должны срочно вернуть на койку и снова вогнать в руку шприц.

Но никто за ним не гнался. Он шагал без всякой цели по солнечной стороне улицы. Прохожие казались ему прекрасными. Девушки, стройные, гибкие, шли, высоко подняв головы, слегка улыбаясь, точно вспоминая невинные, но бурные радости прошедшей ночи. Молодые люди, бородатые и безбородые, шагали уверенным шагом, смело заглядывая в глаза встречным. Маленькие дети, чистенькие и веселые, в костюмчиках анемонового цвета, стремительно проносились мимо него. Старики были опрятно одеты, выглядели бодро и при свете солнца, казалось, забыли о бренности всего земного.

Номера в гостинице он не заказывал. Теперь он один, он жив, он идет, с каждым шагом ступая все тверже, один, без адреса, идет по улице родного города, и никто на свете не знает, где он сейчас: ни друг, ни враг, ни возлюбленная, ни дочь, ни коллега, ни адвокат, ни банкир, ни бухгалтер-ревизор не знают, куда он идет, никто ничего от него не требует, никто не может до него добраться. В эту минуту по крайней мере он свободен.

Проходя мимо магазина пишущих машинок, он остановился у витрины. Машинки чистенькие, так хитроумно устроенные и такие полезные. Он вошел внутрь. Вежливый продавец показал ему различные модели. Вспомнился приятель-матадор; тот, наверно, вот так же выбирает себе в мадридском магазине шпаги. Он сказал продавцу, что вернется позже и оставит заказ.

Он вышел из магазина. Ему уже чудился успокаивающий стук машинки, которую он в конце концов купит.

Он оказался на Третьей авеню. Вот и салун, в котором он частенько бывал. Он взглянул на часы: половина двенадцатого. Самое время выпить. Он вошел. Салун был почти пуст. У дальнего конца стойки разговаривали двое каких-то мужчин. Уверенные голоса.

Подошел бармен — краснолицый, толстый, могучего сложения человек в фартуке. Бывший боксер: переносица перебита, на бровях шрамы. Красавец бармен.

— Виски с содовой, — сказал Крейг и стал наблюдать с большим интересом, как тот наливает в мерный стаканчик виски, выплескивает его в стакан со льдом и откупоривает бутылочку содовой. Крейг взял бутылочку и чувствуя, как она приятно холодит руку, осторожно подлил содовой в стакан. Он целую минуту стоял в раздумье, глядя на приготовленное питье, и с наслаждением школьника, удравшего с уроков, сделал первый глоток.

Мужской голос на другом конце бара громко произнес: — Ну я ей и сказал: «Катись-ка ты отсюда знаешь куда…» Крейг улыбнулся. Все еще живой, он снова отпил из стакана. Никогда еще виски не казалось ему таким приятным на вкус.

Примечания