Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII — первая треть XIX века - Ольга Елисеева

Восстание в Польше 1830 года подействовало на этот раствор как закрепитель. В русской офицерской среде мигом ожили старые обиды, память о том, что поляки воевали на стороне Наполеона и не были за это наказаны… «Первое мнение неумолимых русских патриотов, желающих суворовской резни, уничтожения конституции, разделения королевства на русские провинции и раздачи имений участников восстания и староств генералам и другим русским чиновникам»[409].

Разделял ли подобные взгляды князь N? Что чувствовала Татьяна? Вот этого мы как раз не знаем. Если первый временной поток романа в стихах обрывается накануне грозных событий 1825 года, то второй — в столь же страшный момент.

Любопытным выглядит и финал, когда, стуча шпорами, муж является из Манежа. Утром офицеры занимались в Манеже, и после экзерциций князь N пришел домой отобедать. Тут его должна была застать страшная картина — Онегин во внутренних покоях хозяйки. Но Татьяна уже все сказала и ушла к себе. А родственник стоял, «как громом пораженный».

Дуэль не состоится. Момент неподходящий. 26 ноября 1830 года Николай I объявил офицерам о том, что Польша вышла из повиновения, в Варшаве вспыхнуло восстание. «Если будет необходимо, — сказал он, — то вы, моя гвардия, отправитесь наказать измену и восстановить оскорбленную честь России. Я знаю, что при любых обстоятельствах могу рассчитывать на вас». Бенкендорф описал эту сцену: «Все стремились притронуться к своему государю… в глазах заблестели слезы и весь зал наполнился воодушевленным криком „Ура!“… Молодые и старые, генералы, офицеры и солдаты все были глубоко взволнованы»[410].

Считается, что эта сцена произошла при разводе караула Преображенского полка, однако ее изображения на гравюрах показывают внутренность Манежа.

Началась война, а дуэли в военное время невозможны. Вероятно, князя N ждали битва при Грохове и взятие Варшавы.

Признаем, что судьба мужа Татьяны вырисовывается интереснее, чем судьба Онегина, который «дожил без цели, без трудов до двадцати шести годов». Приключения князя N продолжались и после изгнания Наполеона. Правда, скоро сказка сказывается, нескоро жизнь живется. Были и рутина, и карьерные взлеты. Не было — «без трудов». А это само по себе вызывает уважение. Ведь и семья требует в первую очередь труда.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

В ЗЕРКАЛЕ «РЕВИЗОРА»

— Кого хоронят?

— Генерала Гоголя.

Теперь у каждого или голубой мундир, или голубая подкладка, или хотя бы голубая заплатка.

24 апреля 1833 года, в понедельник, во втором часу дня император Николай Павлович «изволил прогуливаться по Адмиралтейскому бульвару». На углу Гороховой улицы и Адмиралтейской площади он заметил бывший дом графа А. Н. Самойлова, занятый губернскими и уездными учреждениями, и полюбопытствовал в них зайти.

Действительно, более удобного здания трудно себе было представить. В нем помещались присутствие и канцелярия губернского правления, департамент гражданской палаты, «камера» прокурора, приказ общественного призрения, а на самом нижнем этаже — типография, чертежная, казначейство и суды. Ни до, ни после 1833 года подобные места не удостаивались высочайшего посещения. Чиновники не могли чаять постигшего их счастья, а потому пребывали, так сказать, в своей «первобытности».

«Неожиданное прибытие его величества произвело не только переполох и сумятицу, но и страх, — вспоминал очевидец. — Государь не нашел ни губернатора… ни вице-губернатора… ни губернского прокурора». Между тем журналы присутствия гласили, что должностные лица на месте. Картина, представившаяся августейшему гостю, не являла «ни чистоты, ни порядка»; «на столах канцелярий, вместо чернильниц и песочниц, стояли помадные банки; канцелярские служители сидели вместо стульев на круглых поленьях», за строками дел прятались «полуштофы с приличною закускою».

«При возгласе: „Государь!“ все засуетилось и растерялось, а небритое и неформенное попряталось друг за друга». Из начальства в здании пребывал только прокурор Александр Мартынович Мейер — грозный канцелярский Юпитер, который тут же «умалился до минимума». В этот день он явился на службу в пестрых брюках и жилете, что в то время не допускалось. «Впопыхах, отыскивая глазами укромное местечко, куда бы стушеваться с глаз государя, прокурор заметил платяной шкаф, в котором вешались пальто и шинели служащих, и быстро юркнул туда».

Государь с крайним неудовольствием осведомился:

— Что тут такое?

— Камера прокурора, ваше величество! — отвечали ему.

— А где же прокурор?

— Отправился в тюрьму по делам арестованных!

Надо отдать должное подчиненным, они не выдали своего «громовержца». Но тот пережил в шкафу несколько «трагических минут». Что, если бы императору вздумалось ненароком заглянуть в убежище Мейера? «Око закона могло улететь в солдаты… или прогуляться по Владимирке».

Вывод Николая Павловича был закономерен: «У вас все тут на кабацком основании». Канцеляристы получили распоряжение «соблюдать всевозможную чистоту и опрятность», разложить дела по порядку, а для «законных книг иметь приличные шкафы». Губернатор и вице-губернатор получили ожидаемые выговоры. А вот прятавшийся в шкафу Мейер — прибавку к жалованью в размере 500 рублей ассигнациями в год «за отличное усердие к службе», ведь он ездил «в тюрьму по делам арестованных»[411].

Чем не гоголевская история? С той лишь разницей, что произошла она в действительности, и за два года до постановки «Ревизора». Император явно знал, какую комедию разрешает вопреки пожеланиям цензуры. Через несколько месяцев после премьеры он попал в заштатный городок Чембары под Пензой: коляска опрокинулась, Николай I сломал ключицу, дошел пешком до станции и даже лечился у уездного доктора. По легенде, увидев представлявшихся чиновников, государь воскликнул: «Ба! Да я вас всех знаю!»[412] Имелось в виду знакомство по «Ревизору».

Можно сомневаться в гласности приведенного отзыва. В том же году император писал цесаревичу Александру, отправившемуся в первое путешествие по России: «Ты едешь не судить, а знакомиться, и, увидев, судить про себя и для себя… Не одного, а многих увидишь, подобных лицам „Ревизора“, но остерегись и не показывай при людях, что смешными тебе кажутся, иной смешон по наружности, но зато хорош по другим важнейшим достоинствам, в этом надо быть крайне осторожным»[413].

Глава первая

Несколько дней из жизни Третьего отделения

Итак, люди смешные, но нужные. Других нет. Памятен отзыв императора Александра I по поводу отмены крепостного права: «Некем взять». Его брат и наследник работал теми людьми, которые были: с начала 1830-х годов подготавливал Крестьянскую реформу, выкупая помещичьих хлебопашцев за казенные деньги, осуществил освобождение государственных крестьян — порядка двадцати миллионов человек и повышал уровень образования будущих чиновников — учреждал для них учебные заведения.

Посещая в октябре 1834 года Орел, император, помимо прочего, заглянул в губернское училище для канцелярских детей, где произнес показательные слова: «Он надеется видеть в них со временем честных и образованных слуг себе и отечеству и уверен, что они… составят новое поколение канцелярских служителей, которое резко отличится от прежних прямодушием, бескорыстием и усердием к общей пользе». Бывший декабрист, а в тот момент губернский служащий в Орле, Ф. Н. Глинка, описавший высочайший визит, восклицал: «Как утешительны слова сии! Какую будущность обещают они нам!»[414]

Благие помышления… Хотя средний канцелярист в конце николаевского царствования знал больше и мыслил шире, чем его предшественники, воровать он не перестал. Напротив, впереди маячили Великие реформы, в мутной воде которых коррупция приняла неслыханные размеры. Прогрессисты брали еще охотнее, чем консерваторы… Однако сейчас речь о времени гоголевских, непуганых казнокрадов, когда правительство задалось целью если не искоренить зло, то хотя бы ввести его в рамки.

В «Ревизоре» есть характерная сцена. Городничий бранит квартального надзирателя: «Ты! Ты! Я знаю тебя… ты крадешь в ботфорты серебряные ложечки… Что ты сделал с купцом Черняевым — а? Он тебе на мундир дал два аршина сукна, а ты стянул всю штуку. Смотри! Не по чину берешь!»

Место квартального приносило ежегодно, помимо скромного жалованья, более трех тысяч рублей дохода. «Все полицейские офицеры… в особенности квартальные надзиратели могут каждый день варить себе суп из курицы, — писал управляющий Третьим отделением М. Я. Фон Фок уехавшему в Москву Бенкендорфу, — … не притесняя никого, иметь ежедневный доход по 50 рублей… Поэтому-то квартальные надзиратели прямо заинтересованы в беспрекословном исполнении приказаний своего начальства, которое имеет право карать тотчас, ничем не оформляя своих действий, то есть без всякого следствия»[415].