Серая мать - Анна Константиновна Одинцова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– В интернат сдам! Раз человеческого языка больше не понимаешь!
Прижав руки к щеке, Аллочка все-таки выскользнула из зала, неровно цокая каблуками.
– Дура старая! – рявкнул ей вслед Хлопочкин. В ответ хлопнула дверь и раздался щелчок задвижки.
Забудь о ней. Есть вещи поважнее.
Когда Аллочка скрылась в туалете, Виктор Иванович постепенно успокоился. Его горящий взгляд померк, обратившись куда-то внутрь. Теперь он слушал то, что предназначалось ему одному.
Хлопочкин встал на диван, задрал растянутый низ майки и, как в мешок, сложил в него консервы с полки. Со своей ношей он двинулся обратно в спальню. Внутренний голос подсказывал, что некоторое время придется переждать.
Аллочка, запершаяся в туалете, не издавала ни звука. Свет она не включила, но можно было обойтись и без него. В кромешной тьме она приложила ладонь со скрюченными пальцами к щеке и провела вниз. А потом еще. И еще…
(…)
1
Море белизны. Море черноты.
Олеся проснулась в нигде.
Перед ней был все тот же ограниченный окном прямоугольник неба цвета разлитого по асфальту молока. Внутри – та же самая усталость, что и накануне. Олеся чувствовала себя болванчиком с тяжелой деревянной головой, будто и не было этих – минут? часов? дней? – ночного сна.
Сесть (ненастоящая постель шуршит, как толстая полиэтиленовая пленка).
Спустить ноги на пол (ненастоящий ламинат, не теплый и не холодный, покалывает стопы песчаными крупицами).
Упереться руками и выпрямиться (кажется, тело принадлежит кому-то другому; что если оно тоже ненастоящее, скопированное?).
Если бы можно было скопировать жизнь, вы все были бы не нужны.
Олеся падает обратно на кровать. Глаза широко распахнуты, кожа холодеет, а ускорившееся сердце выбрасывает горячую-горячую кровь.
Этот голос. Он снова в ее голове! Серая…
ЗАБУДЬ.
И Олеся забывает.
Еще не вполне проснувшись, Олеся почувствовала, что лежит на самом краю кровати. Снилось что-то страшное, но вспомнить, что именно, не получалось. Голова слегка кружилась. Казалось, что она лежит не в кровати, а на краю той черной бездны, куда вчера канул ноутбук и все остальные бесполезные вещи.
Олеся и сама была готова провалиться туда, как уже провалилась из нормальной реальности в уродливый умирающий мир. Не открывая глаз, она мысленно вглядывалась во мрак. Ей внезапно захотелось, чтобы он хлынул внутрь, заполнил ее целиком, как во время тех приступов, и чтобы она на какое-то время оказалась в нигде, еще более глубоком, чем сон.
Она не хотела вставать. Не хотела проживать еще один день здесь.
«Почему я здесь?»
«Что там на дне?»
«Как долго еще падать?»
«Я утону?»
По телу прошла судорога, и Олеся вскочила с кровати, вынырнув из воображаемой черноты и порожденных ею странных вопросов. Вот же они, ее ночные кошмары! Как она вообще могла забыть о них? Вероятно, так же, как забывала и о других важных вещах.
Олеся «стряхнула» с головы все лишнее, на этот раз ударяя сильнее.
– Только правильные мысли ведут к предназначению… – пробормотала она и, протирая костяшками пальцев гноящиеся глаза, вышла из спальни.
Семен, сгорбившийся и полностью облысевший, сидел за столом, склонившись над тарелкой с мясом. За ночь сизовато-бордовый кусок обветрился, но в тех местах, где Семен кромсал его затупившимся кухонным ножом, тарелку пятнали темные кровянистые отпечатки.
Олеся специально шаркнула ногой, и он обернулся.
– Привет.
– Привет.
Семен не отвел глаза. Наоборот, поймав ее взгляд, провел ладонью по оголившемуся черепу:
– Все равно волосы выпадают. Не хочу выглядеть, как облезлый пес.
Хотелось ответить, что внешность – последнее, о чем здесь стоит волноваться, но, вспомнив, как вела себя вчера вечером, Олеся промолчала. Может, это из-за нее? Из-за вчерашнего? На душе стало гадко. Еще гаже, чем от остатков кровавых корочек, которые до сих пор кое-где покрывали руки.
Подковыривая корочки ногтями (правая рука почему-то все время задерживалась над запястьем левой, хотя там ничего не было), Олеся подошла к холодильнику. Внутри стояла тарелка с несколькими позавчерашними грибами и последняя бутылка с водой. По привычке они продолжали оставлять там еду. Только дверца больше не закрывалась: резинка, прижимавшая ее к корпусу холодильника, превратилась в камень, осыпающийся крупицами от каждого движения.
– Не ешь, если слишком противно, – проговорила Олеся и поставила на стол тарелку с бутылкой. – Когда сильно проголодаешься, будет легче съесть.
Семен продолжал пилить мясо ножом. Пальцы левой руки, которыми он придерживал кусок, помимо нездоровых серых пятен покрылись еще и сизыми, кровавыми.
– Насчет вчерашнего… – Слова приходилось выталкивать с напряжением, и Олеся злилась на саму себя. Всю сознательную жизнь она только и делала, что переживала о других, так почему сейчас она не в состоянии произнести какие-то жалкие извинения?! – В общем, вчера…
– Знаешь, – перебил Семен, – я думаю, ты на самом деле права. Особенно насчет выживания. И я правда расклеился. Но сейчас мне лучше.
Олеся не знала, что ответить. Она права. Он прав. Проблем нет.
«Что не так?»
(Все так. Проблем нет).
Семен, похоже, и не ждал никакого ответа. Ухватив перепачканными пальцами отделенный кусочек мяса, он положил его в рот и медленно прожевал.
– Есть можно, – подытожил он и принялся за следующий.
(Вот видишь. Проблем нет. Ты поставила ему мозги на место).
Олеся разлила воду по чашкам и взяла с тарелки сморщенный черный гриб. Голова слегка кружилась. В ушах шумел прибой, вымывающий все лишние мысли. Подмытые волнами опоры больше не поддерживали, и Олесю уносило в открытое море.
2
Плохо. Очень плохо.
Сколько же она вчера выпила? И где…
Здесь.
Правая ладонь Лили, вялая, как выброшенная на берег рыба, загребла горсть сухого песка. Остальное тело – неподъемное, словно парализованное – осталось лежать неподвижно.
з д е с ь з д е с ь з д е с ь
К слабости примешивалось дурнотное, беззубое раздражение.
Да, да, она здесь… Хватит это повторять…
Хоть голова и не болела по-настоящему, разрывающий ее белый шум беспорядочных мыслей был хуже боли. Словно кто-то подключил прямо к мозгу испорченное, запинающееся радио. Лиля разлепила губы, но из пересохшей гортани вылетело лишь шелестящее сипение.
Господи, неужели здесь некому принести ей воды?
п л о х о п л о х о п л о х о п л о х о
Как же ей на самом деле плохо… Ужасно, кошмарно, невыносимо плохо…
Лицо в чешуйках шелушащейся кожи сморщилось, и Лиля затряслась в сухих беззвучных рыданиях. Ноги и руки обрели способность сгибаться, но сгорбить позвоночник и сжаться в