Изюм из булки - Виктор Шендерович

— У нас префект такой был…

Интеллигенты

1999 год. Звонок из «Вечернего клуба».

— Скоро первое февраля — день рождения Бориса Ельцина. Что бы вы хотели ему пожелать через нашу газету?

(А в голосе ехидство провокаторское.)

— Здоровья, — отвечаю.

— А еще?

— Просто здоровья.

— И больше ничего не хотите сказать?

— Нет.

— Ну-у… — разочарованно тянет голос в трубке, — это редактор не напечатает…

Им надо было, чтобы я публично схамил.

У них подзаголовок: «газета московской интеллигенции».

Зря я так

В 2003 году мне позвонили из «Комсомольской правды» и сообщили, что хотят сделать меня ихним «Лицом года». Я от такой чести, разумеется, отказался: в период «мочения» НТВ «Комсомолка» выступила по полной программе: от эфэсбэшных «сливов» до прямого вторжения в личную жизнь журналистов. Да и вообще, желтоватый листочек, чего уж там…

Через какое-то время со мною пожелал поговорить по телефону главный редактор вышеозначенного органа. Поинтересовался причиной отказа — они ж со всей душой… Я изложил свои доводы.

— Зря вы так, — сказал на прощанье главный редактор.

Смысл этой фразы я понял довольно скоро: в «Комсомолке» появилось большое письмо читательницы, посвященное персонально мне. Шендерович выдохся, юмора не осталось, осталась одна злость…

У Цветаевой, по другому поводу, сказано было: «Еще вчера в глаза глядел…»

Доходное дело

Поскольку желтой прессы я не читаю, то иногда оказываюсь не в курсе собственной личной жизни. А напрасно! Что-то такое они там знают…

Журналистка N., по праву давнего знакомства с моей женой, сделала ей недавно такое коммерческое предложение: когда, сказала, вы с Шендеровичем будете разводиться, дай знать мне первой, я опубликую интервью, гонорар — тысяча баксов — пополам!

Теперь жена меня шантажирует. Говорит, если что — она в плюсе…

Горизонты журналистики

Звонит девица из «Аргументов и фактов» и говорит:

— Мы бы хотели интервью с вами, с фотосъемкой у вас дома. Вы согласны?

— Нет, — отвечаю. Журналистка говорит:

— Ну и ладно.

И вешает трубку.

Журналисты, вообще, бывают талантливые — и очень талантливые.

В конце девяностых в Москву приехал с концертом Рей Чарлз, слепой черный гений. В числе прочего на первой пресс-конференции, его спросили:

— Как вам понравился Кремль? Переводчик, слава богу, выкрутился…

Старые друзья

Светская жизнь бьет ключом. Неизвестный мне господин, невесть откуда добывши мой домашний телефон, приглашает на тусовку в честь открытия нового пивного ресторана:

— Встреча старых друзей! Приходите! Все будут!

— Кто «все»? — уточняю.

— Ну, вообще — все! Жириновский, Пенкин, Митрофанов, Аллегрова… Все!

Я и совесть

Подходит ко мне как-то на улице человек, берет за руку, трясет ее, трясет, а потом говорит:

— Леонтьев! Молодец!

Чур меня… Ну этот хоть обознался. А другой (который не обознался) просто схватил за рукав и сообщил:

— Виктор! Вы — совесть России. Совесть России! Подумал и уточнил:

— Вы — и Хинштейн.

Мадам Сургут

1999 год, концерт в Бостоне. После выступления стою, надписываю книжки эмигрантам: «Борису, дружески», «Льву Семеновичу, на память», «Инне, с симпатией»… Подходит дама больших достоинств, с брошью-роялем на выдающейся груди.

— Как вас зовут? — спрашиваю, готовя стило.

— Как? — говорит она. — Вы меня не помните?

В голосе дрожит нескрываемая обида. Впечатление такое, что довольно длительное время мы с ней просыпались в одной постели. Публика с нескрываемым интересом кучкуется поближе к диалогу.

Я холодею и внимательно всматриваюсь в лицо дамы. Вот убей меня бог, если я ее помню! Хотя где-то, кажется, видел. Но не в постели. Я склеротик, но не до такой степени.

— Простите, — говорю, — но…

И развожу руками, изображая забывчивость гения.

— Как вам надписать книжку?

Жалкая попытка слинять из сюжета позорно проваливается.

— Конечно, — громко говорит дама, — где же вам меня помнить. Вы же теперь — звезда!

Немедленно покрываюсь холодным, мелким потом стыда. Моруа, блядь. Встречи с незнакомкой. О господи! Эмиграция рассматривает меня с открытым презрением. Припертый к стенке, с отчаяния бросаюсь в атаку: не надо, говорю, меня мучить! Если мы знакомы, напомните, где и каким образом это счастье мне привалило…

Лицо дамы складывается в печальную гримаску — и, выдержав паузу, она многозначительно произносит:

— Сургут…

И я вспоминаю!

Лет за пять до Бостона я действительно выступал в Сургуте, в Доме культуры — и эта дама приходила ко мне за кулисы. Она вела детский хоровой кружок и хотела поделиться со мной результатами своей педагогики, но я отбоярился. И через пять лет:

— Как? Вы меня не помните?

Недавно, уже в Москве, в Доме актера, я увидел ее снова! Дама минут пятнадцать интимно беседовала с Марком Розовским, приперев его к стене. У дамы на груди была брошь-рояль, Марк был красен, как рак. Когда ему удалось просочиться между этим роялем и стеной и вырваться на свободу, я интимно поинтересовался:

— Что у тебя было с этой мадам?

— В первый раз ее вижу! — вскричал Розовский. — Клянусь!

Ну зачем же оправдываться? Люди не слепые…

Я и Укупник

Популярность все-таки — хорошая вещь.

Ужинаю, например, однажды и вижу, что девушка, сидящая за соседним столиком, меня узнала — и смотрит. А хороша, надо сказать, до мурашек по спине.

Ой, думаю. Сижу, преодолеваю соблазн, пытаюсь есть медленнее, любуюсь тайком. А она, болтая с подружкой, нет-нет да и стрельнет глазами. А глаза!..

К концу ужина успеваю влюбиться в девушку по уши — и в таком состоянии покидаю кафе. И когда уже стою с номерком у гардероба, она настигает меня сама. Обрыв сердца. Лет ей восемнадцать и хороша…

— Простите, — говорит, — могу я попросить у вас автограф?

Господи, думаю, солнышко, да только ли автограф? Пишу ей что-то непозволительно нежное. Она читает, прижимает листок к своей груди, о которой ничего не пишу, потому что слов всё равно нет, — и говорит:

— Господи, какая я счастливая!

Ну все, думаю: женюсь! Вот прямо здесь женюсь, и меня оправдают.

— … какая я счастливая, — говорит она. — Я ведь сегодня утром и у Укупника автограф взяла, представляете?