Я люблю - Александр Авдеенко

Борька поднял на меня глаза — чистые, ясные, правдивые, смелые, умные.

— Пусть катится, черт с ним. Даже лихом его не будем поминать. Не было у нас Петьки и не будет. Вот и все. Так или не так, Сань?

— Так!

— А теперь — спать и спать. Утром пойдем на работу. Хватит, нагулялись.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Инженер Поляков — начальник депо, с курчавыми волосами, с алым кимовским значком на груди, оформляя меня на работу, спросил:

— Значит, помощник машиниста?.. И давно ты ходить по этой треклятой дорожке?

— Скоро два года. Работал и учился на курсах.

— Два года?.. Такой стаж за плечами, а ты собираешься работать помощником? Чепуха! Не по-хозяйски. Имей в виду, у нас большущий голод на машинистов. Тебе надо срочно сдавать экзамен на механика и самостоятельно водить поезда.

— Экзамен?.. Так я же еще не чувствую себя…

— А ты чувствуй! Не прибедняйся. И экзамена не бойся. Председатель экзаменационной комиссии я. Гарантирую: ответишь на все вопросы, получишь оценку «удовлетворительно».

Я прямо смотрю в глаза инженера Полякова, твердо и ясно говорю:

— Не согласен!

— Вот как!.. Почему?

— Хочу сдать настоящий экзамен, а не липовый. Хочу быть настоящим машинистом, а не ломовым извозчиком.

Умолкаю. Жду от Полякова вспышки оскорбленного самолюбия, шумного разноса. Но он улыбается и тихо, мирно говорит:

— Что ж, это правильно! Одобряю!.. И так, товарищ помощник, куда, на какой паровоз прикажете вас направить?

Я не ожидал такого вопроса, растерянно пожал плечами.

— Не знаю… Вам виднее.

Сказал и испугался. Знаю я, и уже давно, куда мне хочется определиться. Дурак, почему отнекиваешься? Говори, пока не поздно, а то пошлет к черту на кулички.

Кудрявый инженер смотрит на меня своими еще комсомольскими глазами, великодушно ухмыляется, будто понимая, что происходит в моей душе.

— Выбирай сам, — говорит он. — Могу послать на вывозку руды с Магнитной горы. А если хочешь, иди на горячие пути под домны и мартены. Можно и на сортировочную. Выбор у нас большой и разгуляться есть где. Сто паровозов, чуть ли не полтысячи километров подъездных путей. Настоящая дорога, хоть и называется внутризаводским транспортом. Ну, выбирай!

Начальник подвинул к себе мои бумаги, обмакнул перо в чернильницу, ждет моего ответа, чтоб наложить резолюцию. Я спросил:

— А Богатырев где работает?

— Богатырев?.. На главном направлении. Доставляет чугун и сталь на энкапеэсовскую магистраль, а оттуда тащит сибирский уголь.

— Если можно, пошлите на паровоз к Богатыреву.

— Можно! Его помощник недавно дезертировал. А ты что, знаешь Богатырева?

— Слыхал… Говорят, хороший машинист.

— Хорош, это правда, но характер… по головке не погладит.

— Ничего. Пошлите.

На другой день, поздним вечером поднимаюсь на паровоз Богатырева, стоящий под парами у ворот депо. Сильно бьется сердце: «Он это, он самый или однофамилец?»

Вхожу в будку машиниста. Колена дрожат.

Около реверса стоит человек в черной спецовке — кряжистый, темнолицый, с хмурым взглядом маленьких глаз, с густо просоленными сединой волосами и серо-пепельными сердито торчащими усами.

«Он!.. Дядя Миша! Больше десяти лет прошло, а почти не изменился».

Стою посреди будки, ярко освещенной сильной электрической лампой, глупо улыбаюсь во весь рот.

Богатырев с подозрительным недоумением осматривает меня с ног до головы и, остановив взгляд на моих расплывающихся в улыбке губах, мрачно спрашивает:

— Ну, в чем дело? Чего смешного увидел? Кто таков?

— Я новый ваш помощник. Здравствуйте!

— А… слыхал, слыхал про такого! — Умолкает. Лохматые брови сердито шевелятся, жесткие усы торчат во все стороны. — Интересно!.. Вот, значит, как ты хочешь помогать мне — смехом!

— А я умею и по-другому. Разрешите…

Богатырев перебил меня:

— Это мы сами увидим, что ты умеешь. Были тут такие, что павлиний хвост распускали в первый день, а потом… Бери масленку и айда смазывать машину!

Так я снова, уже на двадцатом году жизни попал в подручные к Богатыреву. Пока буду молчать, что я Санька Голота…

Когда-то любил меня дядя Миша, своим дитём называл. А теперь? Встретил не очень ласково.

Экипировавшись, с полным баком воды и горой угля на тендере, с почищенной топкой, весело гудящей белым пламенем, наш паровоз выходит на станционные пути сортировочной. Берем длинный состав платформ, груженных чугунными чушками и стальными слитками, и отправляемся на магистраль.

Только что перевалило за полночь, накрапывает дождь, а небо над Магниткой полыхает зарей — на заводе выдают плавку чугуна, льют в ковши кипящую сталь, режут голубыми молниями и сваривают металл.

Свет зари лежит на черных маслянистых боках нашего паровоза, на груженых платформах, на телеграфных столбах, на лицах стрелочниц, провожающих наш поезд, на отвалах глины, на дне котлованов, на корпусах цехов, на заводских трубах.

Все излучает сияние зари, все, куда ни посмотришь, — кружевные фермы высоковольтных передач, газовые факелы доменных свечей, мосты, бетонное тело эстакады, печи коксохима, корабельная громада электростанции. А озеро кажется наполненным не водами Урал-реки, а солнечным огнем — горит, сверкает, переливается миллионами и миллиардами огоньков, светлячков, искр.

Мчимся и мчимся на всех парах вдоль зари, и нет ей конца, не тускнеет она. Паровоз наворачивает на свои колеса километры, грохочет по золотым рельсам, по оранжевому щебеночному балласту, по розовым шпалам и гудит:

— Ого-го-го-гу-гу-гу!..

Горячий дождь падает на мою голову. Тело раскачивается в хмельной дремоте и летит в мягкую темноту. Вдруг молния, гром… и горячий дождь превратился в ледяные капли, солнце — в наезженный каток, мягкая темнота — в острые камни.

Открыл глаза и вижу где-то вверху над собой пепельноседые усы, лохматую шапку машиниста. Он льет из чайника на мои скулы холодную воду, кочегарской лопатой толкает в грудь, потом волоком тащит по угольным осколкам, рассыпанным в паровозной будке.

Мучительно вспоминаю, что кто-то так делал давно-давно, в далеком прошлом, на бронепоезде «Донецкий пролетарий». Богатырев это, дядя Миша…

Гневный его голос гремит:

— Заснул, на паровозе заснул, окаянный!.. Да я уже тридцать лет езжу, переложи — так весь земной шар опоясал сорока дорогами, а глаз ни разу в работе не прикрыл. А он спать. Марш с паровоза, убирайся сейчас же, подлец, чтоб нога твоя не пачкала… Мне не надо таких работников. Кочегар за тебя ночь доработает.

Я хочу сказать разъяренному Богатыреву, что я вовсе не подлец, не лодырь, не пачкун. Нечаянно уснул. Пять ночей подряд мучился без сна, на шестую не вытерпел. Негде мне было спать, нет у меня на Магнитке ни своей постели, ни кровати. Хочу, а не могу слова вымолвить.

— Слыхал, соня? — кричит мне в лицо Богатырев. — Не нужен ты мне! Ишь, умелец! Господи, до чего же я невезучий: то растрепанную бабу в помощники прислали, то дезертира, а теперь этого… тюху-матюху… Уши врозь, дугою ноги и как будто стоя спит!.. Да разве тебе на паровозе работать? Иди на Большой проспект, в пошивочную мастерскую или в парикмахерскую — стань за витриной, скаль зубы, зазывай заказчиков и клиентов!

Ветер хлопает брезентом в двери будки. Земля проваливается под паровозными колесами. Спускаюсь по крутым подножкам. Зажмуриваюсь и хочу бросить перила, когда сильная рука машиниста хватает воротник спецовки, тащит на паровоз. Испуганный голос у самого уха:

— Куда ты, дурак? На ходу в степь бросаться?

Поднимаюсь. Машинист опомнился и опять раскричался:

— А ты не думай, что за сон пройдет. На остановке сгоню лодыря. Лезь на тендер, чтоб не мешался, морда немытая!

Как это случилось, что я заснул? Как я мог? Ведь так крепился!.. Вспоминаю.

…Сижу на угольной куче, дую на пальцы. Уже неделю сапоги не снимал, голую грудь свою не видел. Живем мы с Борисом в красном уголке паровозного депо. В карантине не стерпели. Квартир до сих пор нет.

«Воюй, брат, воюй!»

Выпрямляюсь, сжимаю лопату до боли в суставах и бросаю в белое горло паровоза уголь. Работаю, глаз с манометра не свожу, боюсь, чтоб стрелка не поползла назад. Манометр похож то на солнце, то на медный пятак, то на падающую звезду. Меня шатает из стороны в сторону. Вытягиваю руки, опираюсь на котел, защищаю висок от острых углов арматуры. И снова бросаю уголь, длинными пиками выбиваю колосниковую накипь шлака, поддерживаю в котле высокое давление пара. Я боюсь прислониться к стене. Знаю, что сейчас же закроются глаза, подломятся ноги и я упаду на пол, не слыша ни свистков паровоза, ни крика машиниста. Всю ночь крепился. Рассветом выглянул в окно, чтоб освежиться, но слишком плотно лег грудью на подоконник и забылся.