Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

— Направо, — сказал он. — Три три. Дважды налево. Два семь. Дважды направо. Три три.

Когда я понял, что мистер Берман умер или снова умер, я подошел к мистеру Шульцу. Он лежал с закрытыми глазами и стонал, словно начинал понимать, что произошло; мне не хотелось дотрагиваться до него, мокрого, слишком живого, чтобы прикасаться к нему, но я заставил себя сунуть пальцы в кармашек его жилета, нащупал ключ и вытащил его, а потом вытер окровавленную руку о жилет; в кармане его брюк я нашел четки и вложил их ему в руку; полицейские машины одна за другой подъезжали к дому; я снова добрался до туалета и через оконце снова вылез наружу, острая боль опять полоснула по ребрам и лодыжке; из переулка мне было видно, что улица заполняется светом и бегущими людьми, прибывали все новые машины, подождав пару минут, я шмыгнул в толпу и постоял немного в портале радиомагазина на противоположной стороне улицы, наблюдая, как выносят на носилках их тела, накрытые простынями; из двери вышел бармен, который говорил что-то полицейским детективам, а потом они вынесли на носилках опутанного трубками мистера Шульца; санитар держал над ним бутылку с кровяной плазмой; ярко полыхали фотовспышки, фотографы выбрасывали использованные лампы, лампы разбивались с треском, похожим на выстрелы; люди, вышедшие поглазеть на случившееся в пижамах и халатах, нервно вздрагивали и смеялись; «скорая помощь» с мистером Шульцем медленно отъехала, завывая сиреной; люди бежали за ней, заглядывая в заднее стекло; убийства возбуждают людей, приводят их в благоговейное волнение, сродни религиозному; увидев убитых на улице, молодые люди возвратятся в постель и займутся любовью; некоторые перекрестятся и поблагодарят Бога за то, что он даровал им эту оцепенелую жизнь; старики начнут беседу за чашкой горячей воды с лимоном, поскольку убийства — это иллюстрации к проповедям, которые надлежит анализировать, обсуждать и смаковать; они говорят робкому об опасностях бунта, на убийства смотрят, как на кратковременные явления Бога, поэтому прихожанам они доставляют и радость, и надежду, и праведное удовлетворение, впоследствии об убийствах говорят годами с каждым, кто готов слушать. Я пробрался на угол, а потом по боковой улице быстро пошел прочь; обыскав ближайшие пару кварталов и не найдя ничего, я отошел еще на пару кварталов дальше и таким образом на Трентон-стрит обнаружил «Роберт Адамс» — четырехэтажный отель из светлого кирпича с ржавыми пожарными лестницами. Я легко проскочил мимо спящего за конторкой дежурного и дохромал до четвертого этажа; найдя по бирке ключа, взятого из кармана мистера Шульца, нужный номер, я открыл его комнату.

Свет горел. В гардеробе за одеждой стоял маленький сейф, меньше того, который я видел в убежище под Онондагой. Сразу открыть его не удалось. В комнате витал запах его одежды, его сигар, его ярости; руки у меня дрожали, от боли к горлу подступала тошнота, потребовалось несколько минут, чтобы выполнить комбинацию: направо до тридцати трех, дважды вокруг налево до двадцати семи и два вращения обратно направо до тридцати трех. Внутри маленького сейфа лежали пачки денег, перетянутые резинками, — осязаемые воплощения всех тех чисел на лентах. Я выгреб их оттуда и сложил в элегантный чемоданчик из крокодиловой кожи, который Дрю Престон выбрала для мистера Шульца в первые дни их счастливой жизни на севере штата. Банкноты заполнили его до верха, я получал громадное удовольствие от этой воплощенной геометрии чисел. Великая спокойная радость распирала мне грудь, меня переполняла благодарность Богу, я понял, что не совершил ошибок и не прогневал Его. Защелкнув замки, я услышал шаги людей, бегущих по лестнице старого отеля. Я запер сейф, завесил его одеждой мистера Шульца, вылез из окна и поднялся вверх по пожарной лестнице; ночь 23 октября 1935 года я провел на крыше отеля «Роберт Адамс» в Ньюарке, штат Нью-Джерси; я то рыдал, то всхлипывал, как несчастный сирота, и, наконец, когда в предрассветных сумерках вдалеке на востоке стали различимы ободряющие очертания Эмпайр-стейт-билдинг, я заснул.

Глава двадцатая

Смертельно раненный мистер Шульц умер в городской больнице Ньюарка в начале седьмого вечера на следующий день. Незадолго до его смерти нянечка внесла в палату поднос с ужином и, не зная, что делать, оставила его там. Я вышел из-за ширмы, за которой прятался, и съел все — консоме, жареную свинину, вареную морковь, кусочек белого хлеба, чай и дрожащий кубик лимонного желе. Потом я взял его руку в свои. Он уже был в коме и лежал тихо, вздымая и опуская свою широкую, голую и плохо зашитую грудь, но до этого весь день он бредил и говорил безостановочно; он кричал, плакал, отдавал приказания и пел песни, а поскольку полицейские пытались выяснить, кто стрелял в него, они прислали стенографа, который и записал весь его бред.

За ширмой я обнаружил сестринский блокнот с несколькими незаполненными страницами, а в верхнем ящике белого металлического стола, который я очень осторожно вытащил, — огрызок карандаша. И я тоже записал то, что он говорил. Полицию интересовало, кто его убил. Я знал, кто его убил, поэтому искал настоящих откровений. Я считал, что в конце жизни человек делает самые серьезные заявления, в ясной он памяти или нет. По моему мнению, бред — это своеобразный код. Моя запись не всегда совпадает с официальной стенограммой, кое-что я пропустил, не всегда поспевая за мистером Шульцем, кое-что не расслышал, кое-что из-за волнения перепутал, к тому же я был вынужден прятаться, потому что в палату входило много людей — стенограф, полицейские, врач, священник, настоящая жена мистера Шульца и его родственники.

Стенограмма была опубликована в газетах, так что сегодня Немца Шульца помнят за то, что умирал он долго и очень болтливо, а ведь он представлял культуру, где принято говорить мало и умирать внезапно. Но он всю свою жизнь предпочитал монолог. Немец порой сам не догадывался, как многословен и смел он был в речах. Как человек, связавший с ним жизнь, я теперь думаю, что все его деяния были органичны, убийство требовало своего языка, а за словом в карман он никогда не лез, хотя порой и притворялся косноязычным. И пусть монолог, посвященный его собственному убийству, загадочен и совсем не поэтичен, он жил как гангстер и говорил как гангстер, и, умерев от ран в груди, он на самом деле умер от гангстеризма своего ума, он умер, израсходовав себя в речи, словно смерть — болтливая баба, а мы все сделаны из одних только слов, и, когда умираем, душа речи истекает во вселенную.

Чего же удивляться, что я захотел есть. Он говорил больше двух часов. Я сидел, глядя на ширму; она, по-моему, была из муслина, плотно натянутого на зеленый металлический каркас, который передвигался на четырех резиновых колесиках; слова его ложились на полупрозрачную ткань, а может, и на мой собственный разум, и я записывал их, прерываясь только затем, чтобы отковырять в деревяшке ногтями истершийся грифель карандаша. Как бы то ни было, я привожу здесь все, что слышал между четырьмя и шестью часами пополудни 24 октября, пока Немец не замолк окончательно, хотя и не навсегда.

«О, мама, мама, — говорил он. — Прекрати, прекрати, прекрати. Прошу тебя, сделай это быстро, уверенно и безжалостно. Прошу тебя, быстро и безжалостно. Я снова на коне. С азбукой Морзе все гораздо лучше. Что это за число у тебя в записной книжке, Отто: 13 780? О, о, собачья галета. А уж если красив, то не плаксив. Ты даже не встретил меня. Все, что я говорю, сбудется. Ой-ой-ой, о'кей, ой-ой. Кто стрелял в меня? Сам босс. Кто стрелял в меня? Никто. Ладно, Лулу, а потом его только и видели. Я не кричу, я очень послушный гражданин. Спросите у Уинфреда из Министерства юстиции. Я не знаю, почему в меня стреляли, честное слово, не знаю. Честно. Я честный человек. Я пошел в туалет. И вдруг в туалете на меня напал мальчишка. Да, он. Представляете, он убил меня, мой выкормыш, это разве справедливо? Мой выкормыш? Прошу, вытяни за меня. Вытянешь? Есть и хорошие, есть и плохие. У меня с ним ничего не было. Обычный задира, который в каждую драку лез. Ни дела своего, ни дома, ни друзей, ничего, живет только одним днем. Застрели меня, пожалуйста. Это из депо. Не хочу никакого согласия. Хочу согласия. Нет никого прекрасней Марии. Я женюсь на тебе в церкви, только подожди немного. Пустите меня в пожарное депо. Нет, нет, нас только десять человек, а вас десять миллионов, так что выше голову, скоро мы запросим перемирия. Прошу, поднимите меня, пододвиньте, полиция — это чушь, враки коммунистов-забастовщиков! Пусть он уйдет с дороги, нет смысла затевать бучу. И с толпой, и со спекулянтами что-то стряслось, я их всех разогнал. Только дайте мне встать на ноги, я его в окно выброшу, я ему глаза повыдавливаю. У меня первоклассные люди, а эти грязные свиньи просочились и к ним! Прошу тебя, мама, не рви, не вырывай. Есть вещи, о которых не следует говорить. Поднимите меня, пожалуйста, друзья. Осторожно, пальба идет нешуточная, но именно такая пальба и спасла жизнь человеку. Простите, я забыл, что я истец, а не ответчик. Почему он не может просто уйти и оставить дело мне? Пожалуйста, мама, подними меня. Не бросай. Скоро тут будут полицейские. Это англичане, причем такие, что я не знаю, кто лучше — они или мы. О, сэр, дайте крошке приют. Играй, если хочешь, в камешки, но девушки это делают лучше. Она мне показала это, когда мы были еще детьми. Нет, нет и еще раз нет. Все пошло прахом, и это означает нет. Мальчишка никогда не плакал и с деньгами обращается аккуратно. Ты слышишь меня? Возьми денег из сейфа, они нам потребуются. Посмотри на результаты последних скачек, это совсем не то, что в твоих записях ставок. Люблю коробки свежих овощей. Пожалуйста, охранник, подними меня тотчас же на ноги. Ты слышишь меня? Нажми на друзей китайцев и гитлеровского командующего. Мать — самая лучшая ставка, не позволяй Сатане расправиться с тобой слишком быстро. За что в меня стрелял главный? Пожалуйста, поднимите меня. Если ты это сделаешь, то лучше сразу иди на озеро и утопись. Я знаю, кто они такие, это люди Френчи, смотри в оба, смотри в оба. Память совсем никуда стала. Удача мне изменила, то приходит, то уходит. Голова кружится. У нас против него ничего нет, он ничего плохого нам не сделал. Умираю. Идите сюда, Мисси, я с ума по вас схожу. Где она, где она? Они мне вставать не дают, покрасили мои ботинки. Развяжи шнурки. Мне плохо, дайте воды. Откройте это и разбейте, чтобы я мог дотронуться до вас. Микки, отнеси меня в машину. Я не знаю, кто мог это сделать. Кто угодно. Сними с меня ботинки, осторожно, на них наручники. Папа проповедует это, и я верю ему. Я знаю, что делаю здесь со своими бумагами. Для двоих таких парней, как ты и я, это гроши, а для сборщика ставок — целое состояние. Ему цены нет. Деньги — тоже бумага, в дерьмо их, в дерьмо. Посмотри, какой темный лес. Я собираюсь повернуть… повернись ко мне спиной, Билли, мне очень плохо. Присмотри за Джимми Валентайном, это мой приятель. Позаботься о своей матери, позаботься о ней. Я же говорю тебе, ты с ним не справишься. Полиция, выведите меня отсюда. Я разберусь с обвинением. Давайте открывайте заглушки. Трубочисты. Если ты такой разговорчивый, то поговори с мечом. Вот на алтаре гороховый суп из французской Канады. Я готов платить. Я готов. Я ждал всю жизнь. Ты слышишь меня? Пусть они оставят меня в покое».