Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

Одновременно со стрельбой в «Мясных лакомствах» в Манхэттене и Бронксе были совершены нападения на других известных членов банды Шульца; двоих убили, включая водителя Микки, настоящее имя которого было Майкл О'Ханли; троих серьезно ранили, а остальная часть банды, судя по всему, рассеялась. Я прочитал об этом в утренних газетах, пока на Ньюаркском вокзале Пенсильванской дороги ждал манхэттенский поезд. Ни в одном из отчетов обо мне не упоминали, в показаниях бармена ничего не говорилось о мальчишке в клубном пиджаке «Шэдоуз», это, конечно, хорошо, но я оставил чемодан в камере хранения, свернул пиджак и выбросил его в мусорную корзину, считая, что не все показания бармена должны быть обязательно напечатаны в газетах, а затем, убедив себя, что палата мистера Шульца в тот момент была самым безопасным местом, взял такси и поехал в ньюаркскую больницу.

Но теперь, когда он умер, я стал сам себе хозяин. Я смотрел на его багрово-красное лицо и слегка приоткрытый рот, глаза уставились в потолок, словно он еще не все сказал. На какой-то миг мне показалось, что он снова заговорил. Вскоре я заметил, что и мой рот открыт, будто я сам собираюсь что-то сказать, наша беседа мне припомнилась — запоздалая беседа, его признания и мое прощение или наоборот, но, в любом случае, беседа с мертвым.

Я хромая ушел прочь, пока не пришли сестры и не обнаружили труп. Взяв чемоданчик из камеры хранения, я сел на манхэттенский поезд. Для мальчишки без пиджака ночь была слишком прохладной. Я доехал на трамвае до надземки и вернулся в Бронкс около девяти часов вечера, но сразу домой не пошел, а пробрался во двор сиротского приюта Даймондов, а оттуда — в подвал, где Арнольд Помойка слушал детскую радиопередачу и листал журналы «Коллье». Не входя в детали, я сказал ему, что мне надо кое-что спрятать, и он нашел для меня местечко в своем самом глубоком и темном ящике. Я дал ему доллар. Выбравшись тем же путем, я покружил около Третьей авеню и пошел домой через парадный вход.

Потом я неделями сидел дома, я почти потерял способность двигаться, и не из-за болезни или боли, тут я мог бы аспирин принять, а потому, что будто весил тысячу фунтов, все давалось с невероятными усилиями, я с трудом сидел на стуле, с трудом дышал. Я ловил себя на том, что не отрываясь смотрю на черный телефонный аппарат и жду, когда он зазвонит, иногда я даже поднимал трубку и слушал, не заговорит ли кто со мной. Я сидел, заткнув свой пистолет за пояс, совсем как мистер Шульц. Я боялся ночных кошмаров, но спал сном невинного ребенка. Тем временем в Бронкс пришла осень, задребезжали от ветра окна, и листья с бог знает каких далеких деревьев покатились по нашей улице на своих зазубренных кромках. А он был по-прежнему мертв, они все были по-прежнему мертвы.

Я все время думал о последних словах мистера Бермана, был ли в них какой-либо другой смысл, кроме шифра секретного замка. Эти слова были обращены к жизни, тут у меня сомнений не было, он что-то попытался сохранить, передать дальше. Им можно верить. Но доверие подразумевает либо недостаточное, либо исчерпывающее знание; поглядывая на меня поверх очков своим учительским взглядом, он, кажется, с самого начала все знал и ничему не препятствовал.

Призрак мертвой банды преследовал меня. Что происходит с умениями человека, когда он умирает, что, например, происходит с умением играть на пианино или, как в случае с Ирвингом, с умением вязать узлы, закатывать штанины и прочно стоять на уходящей из-под ног палубе? Что произошло с великим даром Ирвинга, с его точностью и компетентностью, которые я так любил? Куда это все ушло? Какова судьба этой абстракции?

Мать моя, казалось, не замечала моего состояния, но начала готовить мои любимые блюда и стала как следует убирать квартиру. Она затушила свечи и выбросила все свои огненные стаканчики; забавно, но теперь, когда пришла настоящая смерть, ее траур закончился. Но я всего этого почти не замечал. Я напряженно думал о том, что мне делать с самим собой. Уж не пойти ли мне в школу, не посидеть ли в классе и не поучить ли то, чему там учат? Но потом я решил, что сама мысль о школе неопровержимо свидетельствует о помрачении моего рассудка.

Время от времени я вынимал из кармана мои записи, разворачивал страницы и перечитывал предсмертные слова мистера Шульца. Угнетающая болтовня. Ни правды, ни наказа себе я там не находил.

На Батгейт авеню мать нашла магазинчик, в котором продавались морские ракушки; придя однажды домой с коричневым бумажным пакетом этих маленьких ребристых штуковинок, некоторые из них были не больше розового ногтя, она приступила к очередному своему безумному проекту — начала оклеивать ими телефонный аппарат, делала она это с помощью авиационного клея, который откопала в моем старом конструкторе — собрать самолет я когда-то так и не сумел. Опустив зубочистку в бутылочку с клеем, она размазывала блестящую каплю по неровному краю малюсенькой раковины и прижимала ее к телефону. Со временем она покрыла ракушками весь аппарат — и трубку, и корпус. Получилось достаточно красиво — белые, розовые и коричневатые тона, волнистая, неровная поверхность причудливой формы, может, это наше внимание лишает вещи формы? Она сумела оклеить ракушками даже шнур, который стал похож на гирлянду подводных огней. Я плакал, думая о том, какой молодой, красивой, умной и храброй помнил ее Джеймс Дж. Хайнс. Она облагораживала моего отца, а он наверняка вдохновлял ее, когда они любили друг друга до того, как он убежал. Теперь у меня были деньги, чтобы никогда не расставаться с ней. Я поклялся, что она останется со мной, что я буду заботиться о ней до конца ее жизни. Но пока я не мог для нее ничего сделать, не мог даже убедить ее бросить работу. Будущее наше я, скорее всего, оценивал не самым радужным образом. Мне было одиноко среди ее странных вещей — свечей и фотографий, старых тряпок, сломанных кукол и ракушек. Однажды вечером она пришла домой с очень тяжелым аквариумом, который с трудом внесла на наш этаж; когда она поставила его на стол рядом с диваном, наполнила водой, а потом осторожно опустила в него телефон, лицо ее счастливо зарделось. Как я любил свою безумную мать, какая она у меня была красивая, как паршиво я себя чувствовал, считая, что это из-за меня она такая, из-за меня она не выздоравливает, это я не сумел добиться осуществления высшей справедливости. Деньги из чемоданчика в подвале на противоположной стороне улицы не помогали, я понимал, что исполнение моего тайного предназначения еще впереди, впрочем, — пусть я и не знал, сколько их там, этих денег, даже неполного месячного дохода от предприятий мистера Шульца хватило бы нам на несколько лет жизни; боже мой, да если бы я даже брал оттуда всего лишь двойной материнский заработок, мы имели бы все необходимое, но дело в том, что мы не могли положить деньги в банк; мне все время пришлось бы думать, как уберечь их и тратить такими малыми порциями, чтобы не привлечь к себе внимания, в этом-то и была их ужасная неполноценность. Если бы им суждено было хоть что-нибудь изменить, они бы это сделали самим фактом своего существования. Но, увы. Потом я вдруг понял, что, хотя мистер Шульц и умер, я по-прежнему считал его хозяином этих денег. Я их взял, выполняя поручение мистера Бермана, и теперь, как выяснилось, ждал дальнейших указаний. Я не ощущал того спокойствия, которое, я был уверен, должно прийти ко мне после того, как сбудется моя мечта. Мне не с кем было поговорить, посоветоваться, некому было похвалить меня, сказать, что я все сделал правильно. Только покойники могли оценить мои успехи.

Однажды поздно вечером, когда я покупал газеты в киоске на Третьей авеню, у тротуара остановилась машина марки «де сото», открылась дверца, и я оказался в окружении мужчин, двое вышли из табачного магазина напротив, а двое вылезли из машины, бесстрастные лица выдавали в них гангстеров. Один из них кивнул в направлении открытой дверцы машины, и я, засунув газеты под мышку, забрался на сиденье. Они повезли меня через весь город до Нижнего Ист-сайда. Я понимал, что нельзя паниковать, нельзя рисовать в воображении страшные картины. Вспоминая события прошедшего года, я не представлял, каким образом он мог узнать обо мне — около церкви в Онондаге он меня толком не видел. Вдруг до меня дошло, что я совершил ужасную ошибку, не написал матери письмо с указанием открыть его, если я не вернусь домой или умру от тоски по ней.

Машина остановилась на узкой жилой улочке, хотя, естественно, осмотреться они мне не дали. По лицу пробежала блеклая тень от прутьев пожарной лестницы. Мы начали подниматься вверх. Я насчитал пять пролетов.

И вот я уже стою на кухне под лампочкой без абажура, напротив, за маленьким столом, покрытым клеенкой, сидит тот, кто выиграл гангстерскую войну. Он выглядит в этой обстановке пришедшим в гости богатым родственником. Передо мной два слегка вопрошающих, не самых проницательных глаза, над одним из них нависает тяжелое веко. Кожа у него действительно нездоровая, я теперь это ясно вижу, под нижней челюстью белеет шрам. Считалось, что у него змеиный взгляд. Самым примечательным в его внешности были зачесанные назад волнистые черные волосы. Строгий костюм под хорошо сшитым плащом. Шляпа лежит на столе. Ухоженные ногти. Запах одеколона. Он и мистер Шульц воплощали совершенно разные типы порока. Я чувствовал себя, как человек, который пришел в чужой квартал, расположенный, впрочем, недалеко от своего, родного. Вежливым жестом руки он указал на стул против себя.