Орлиная степь - Михаил Бубеннов

Однако Леонид, занятый больше своей бедой, чем разговором с гостями, не взглянул на его лицо. И по той же причине не могло подуматься ему, чего стоило пожилому, много поработавшему человеку после вчерашнего заседания правления колхоза ехать сегодня в Заячий колок. Не имея никакого сердца на Северьянова, но не в силах сдержать раздражение на себя за свою вчерашнюю слабость перед Хмелько, Леонид неожиданно заупрямился и, не слушая Зиму, добавил с ожесточением:

— Не удалось взять измором!

— Будет! — заорал Зима.

Куприян Захарович вздохнул и произнес устало, с болью:

— Зря я поехал сюда…

Некоторое время Зима смотрел на Леонида, плотно сжав губы, с выражением крайнего напряжения на широколобом, скуластом лице. Потом он медленно опустил большие, все охватывающие перед собой темные глаза.

— Вот ты какой! — сказал он тихо, с изумлением и грустью. — Не ожидал я этого… Не ожидал! Огорчил ты меня здорово. — И тут же вновь окинул Леонида взглядом, потребовал: — Мирись! Но упрямый бес ответил за Леонида:

— Погожу…

Лицо Куприяна Захаровича еще раз нехорошо дрогнуло.

— Не трожь его, — сказал он Зиме. В степь они вышли молча.

Буря не оставила заметных следов на целине, как это случилось в Заячьем колке, зато ливень совершил здесь чудо. Старые, засохшие травы, затянутые паутиной и плесенью, были почти начисто смяты и уничтожены; над оголенной, обмытой, молодо чернеющей землей особенно заметно заискрились свежей зеленью оживающие дернины ковыля и типчака, сиреневой ряской заиграла мельчайшая и пахучая цветень богородицыной травы. Серый, войлочный фон целины за одно утро приобрел нежнейший, радующий глаз изумрудный оттенок. Земля, пропитанная влагой и щедро обогретая солнцем, впервые за эту невеселую весну задышала полной грудью. Над целинной далью нескончаемо и волнисто струилось марево. Огромные и расплывчатые силуэты тракторов уплывали по светлой озерной воде миражей в таинственное целинное царство.

— Сказка! — вдруг восторженно сказал Зима.

Не то Зима забылся, очарованный пробудившейся к жизни степью, не то решил, что пора уже всем забыть о стычке в палатке, но только с этой минуты он, хотя его спутники и продолжали молчать, уже не переставал восторгаться красотой степных раздолий. Когда же вышли к большому массиву поднятой целины, он совсем позабыл о всех неприятностях на свете. Лицо его просияло и очень подобрело. Он окинул быстрым лучистым взглядом зыбкий, густой, маслянистый разлив пахоты, от которой шел парок, зачем-то вдруг сорвал с головы старую фронтовую фуражку, точно собирался помолиться пахоте, и прошептал изумленно:

— Ах, какая же это красота! Какая красота! У Куприяна Захаровича вид поднятой целины,

вероятно, вызвал противоречивые чувства. Вна-чале на какое-то время и он оживился и подобрел, но внезапно от какой-то тайной мысли его лицо опять нехорошо дрогнуло, будто он вдруг увидел что-то над темным гребнистым разливом пахоты. Он и на этот раз, кажется, хотел промолчать, но, судя по всему, догадался, что его молчание обидит Зиму, и сдержанно отозвался: — Да, земля как масло…

— Я знаю, что ты раньше не мог сюда приехать, — сказал Зима. — А скажи честно: сердце-то небось с трудом терпело?

— Мое сердце все терпит, — ответил Куприян Захарович.

Зима осторожно покосился на Северьянова, промолчал и, надев фуражку, с минуту оглядывал степь, ладонью защищая глаза от ослепительного солнца. Что-то высмотрев своим зорким взглядом в текучем степном мареве, он сказал:

— Кругом идет дело!

— Пахать теперь хорошо, — отозвался Се-верьянов.

— Что же будет, когда зачернеет вся целина, до самого горизонта? — спросил Зима и поспешил ответить сам себе, словно боясь, что спутники ответят не так, как надо: — Черное море! На линкоре крой!

— Это верно…

— А что будет, когда взойдет пшеница? — размечтался Зима. — Море станет зеленым, изумрудным и совсем бескрайным. Стой вот здесь, на берегу, и песни пой!

— Еще бы…

— А что будет, когда море станет золотым? — почти закричал Зима. — Слышите? Что будет, когда отсюда и до горизонта зашумят золотые волны пшеницы?

— Вот тогда-то мы действительно запоем! — неожиданно мрачно ответил Куприян Захарович. — До тошноты!

Чудесное видение мгновенно померкло перед сияющим взором Зимы. Он сказал сухо:

— Не вздыхать, Захарович, раньше времени!

— Вздыхается..

— Уберем! Не вздыхать! — продолжал Зима. — Нынче мы получим много комбайнов, подойдут автоколонны, приедут сотни людей… Государство все даст! Все пришлет! Хлеб уберем до одного колоса! А урожай-то нынче, слушай, какой будет! Да здесь вы насыплете горы зерна!

— А-а, что нам-то от этих гор! — неожиданно высоким голосом с горечью воскликнул Куприян Захарович. — Как жили, так нам и жить…

Смуглое лицо Зимы побурело от прилива крови.

— Будет у вас нынче хлеб! Будет!

— Сомневаюсь.

— Но почему же? — не утерпев, спросил Леонид.

Куприян Захарович некоторое время стоял с низко опущенной головой, вероятно, ожидая, что за него поторопится ответить Зима. Но этого не случилось, и тогда он вынужден был сам заговорить с Леонядо. м:

— Что ж ты… И этого не знаешь?

— Откуда мне знать?

И опять Куприян Захарович, что-то выжидая и обдумывая, постоял молча, с низко опущенной головой. Когда же, будто собравшись с духом, он резко вскинул голову, его лицо, темное, задубелое на ветрах, показалось Леониду каменным, и только в широко открытых глазах его стояла жизнь, огневая, но насквозь пропитанная безысходной болью…

— Уйдут от нас золотые горы! — сказал он тихонько.

— Захарыч, да что с тобой? — закричал ему Зима. — Ты успокойся! Что ты говоришь?!

— Отойди! Не трогай!

— Захарыч, так было, но так не будет. Не будет! Не будет! И не будет! — весь дрожа, потрясая кулаками перед Северьяновым, с горящим взглядом заговорил Зима. — Никогда не будет! Скоро выйдет новый закон. Ты слышишь? Нас запрашивали — мы сказали свое слово. Слышишь иди нет? Вводится твердая натуроплата. Сокращаются поставки. Очень сильно повышаются цены на зерно. У вас будет хлеб! Для себя и для продажи. У вас будут полные закрома. У вас будут миллионы с этой целины.

Необычайное возбуждение, в котором находился Куприян Захарович, вероятно, оглушало его: по лицу было видно, что до него почти не доходят слова о новом законе. Но упоминание о миллионах все же задело и резануло его будто ножом.

— Да зачем нам миллионы с целины? — закричал он, сделав шаг к Зиме и тоже подняв кулаки. — За что? Государство своими машинами и людьми поднимет целину, засеет ее своими семенами… Государство пришлет комбайны, машины и людей, чтобы убрать хлеб. А что мы, колхозники, будем делать на целине? Ничего! У нас нет на это сил. Так что же выходит? Государство сделает за нас все, а мы ни за что ни про что заберем половину хлеба да и продадим его государству же по высокой цене? Какая же здесь государству выгода? Нзт уж, раз государство все делает — пусть оно и забирает весь хлеб с целины. Вот как надо! Нам не нужны миллионы даром! Оставьте нам земли по нашим силам, дайте нам справедливую цену за хлеб — у нас и без целины будут миллионы!

— Но как же с целиной? — удивился Зима. Куприян Захарович рубанул рукой наотмашь. — Раз надо — заберите!

— Куда?

— В совхоз!

— Но где он, совхоз?

— Создайте! Машины — вот они! Люди — вот они! Не хватает людей — все Лебяжье пойдет в совхоз! Да, да! Без шуток! И будет неплохо!

— Но совхоз надо строить.

— Стройте!

— А где деньги? На что строить?

— А вот на те миллионы, которые должны попасть к нам ни за что. В кассе они, деньги-то!

От этой простой и великолепной мысли Зима так и онемел. В явном замешательстве он уставился на Куприяна Захаровича и несколько секунд молчал, с изумлением и тревогой разглядывая его лицо, по которому теперь катился градом пот, потом заговорил не своим голосом:

— Куприян Захарович, да что же с тобой? Ты нездоров? Ну можно ли так? Ты весь в огне!

— Идите! — попросил Куприян Захарович, растягивая обеими руками полы пиджака и обнажая грудь, обтянутую синей сатиновой косовороткой. — Я догоню. Постоять мне надо.

— Хорошо. Успокойся. Мы пойдем. Пройдя сотню шагов кромкой пахоты, Зима быстро оглянулся на Куприяна Захаровича, который стоял, не сходя с места, и держал в руках кисет, горестно потряс головой и не стерпел, чтобы не укорить понуро шагающего рядом Леонида:

— Обидел ты старика. Здорово обидел:

— Сам каюсь, — глухо отозвался Леонид.

— Ему тяжело. Он весь замордован, — грустно продолжал Зима. — Старый партизан! Еще с Колчаком воевал. Его здесь везде знают… Да и на этой войне воевал не хуже других: у него вся грудь в орденах. Ему в министрах быть. Ума — палата! Знает землю, знает дело… Развяжи ему руки, заплати хорошо за зерно — он в два года поднимет Лебяжье над всей степью! А мы его все учим, все бьем, все мордуем… А за что? У него десятки выговоров, которых он не, заслужил! Его два раза незаконно исключали из партии! Он меньше всех виноват в том, до чего дожило Лебяжье, и больше всех отвечает за это. А что он может сделать? Кто он? Он существует для того, чтобы было на кого в любое время вешать чертей. Только и всего! У нас ведь издавна так повелось, что все валят на председателей колхозов… Почитаешь книги — большинство председателей только и знают, что губят колхозы: то жулик, то вор, то пьяница… Вроде только по их вине и страдают колхозы! А теперь вот заговорили о том, что многих старых председателей, не имеющих образования, надо заменить агрономами.