Родом из ВДВ - Валентин Бадрак

Наконец явился комбат и вызвал ротных. Прошло еще пять минут, и многие уже откровенно беспорядочно притопывали ногами от холода, прежде чем капитан Лисицкий скомандовал:

– Внимание, рота! Сейчас повзводно сдаем оружие. Укладываем снаряжение. Старшина – роту на обед. После обеда получаем парашюты на укладку. Место укладки – тир. Проверяющий офицер воздушно-десантной подготовки – полковник Карасев. Готовность к погрузке уложенных парашютов для совершения ночного прыжка – двадцать часов тридцать минут. Вопросы есть?!

– Никак нет! – дружно прогремела рота, уже радуясь окончанию акта бессмысленного стояния и еще не вполне понимая, что впереди вторая бессонная ночь. Но то уже будет иной акт, другая серия.

– Зашибись, – крикнул Игорь не то сам себе, не то Алексею, когда они толпились в проходе, поднимаясь по лестнице на третий этаж.

– Безликость! Тупость! Ослоумие! Послезавтра – экзамен по боевым машинам! – злобно ревел Алексей в ответ. – Как сдаватъ-то будем?! И когда спатъ-то будем?!

– В морге! Ты разве не знаешь? – раздался позади голос ухмыляющегося Терехова. – Вы уже слышали, что генерал отстранил от исполнения обязанностей командира шестой роты и уволил начальника столовой?!

– Да ну! Откуда знаешь? – зашикали со всех сторон.

– Да не орите вы, я только что слышал, как офицеры разговаривали!

– Молодец! – искренне воскликнул Игорь. – Вот так надо командовать. Шашкой налево и направо, чтоб все боялись!

Он и в самом деле думал, что генерал – молодчина. Командир, даже такой аморфный и расплывчатый, как амеба, должен вызывать страх. Беспричинный и трепетный.

– Вот вам и пятнадцать минут смотра. Для кого-то постояли – поплевались. А для кого-то – карьера, судьба! – проронили рядышком, но без восхищения, а лишь констатируя факт избирательности фортуны.

– А как, вы говорите, фамилия нового командующего?

– Да Ачалов, кажется. Но могу ошибаться. Связи у него крупные в Генштабе.

– Кто ж теперь в столовой «тгипер» будет искать? – передразнил кто-то из потока, медленно плывущего на третий этаж. Застывшие тела бились друг о дружку, пытались согреться, выйти из состояния мертвенного оцепенения. Игорь подумал, что и впрямь, один человек столько бы не простоял на морозе, не выжил бы. Только рати, массе такое под силу…

– Да какая разница, мало, что ли, прапоров в Советской армии. Кандидат воровать курсантское мясо быстро найдется, не переживайте… – ответил чей-то бас с налетом хрипотцы.

– Слушай, ну он же толстый, этот генерал, ну как свинья! Какой он, к черту, командующий?!

– Да наплевать на брюхо! Главное, чтобы шашка заточена была! Вы видели, как его все боятся?! Как огня!

– Правильно! Настоящий генерал!

Но Игорь уже никого не слушал, он все размышлял над поступком генерала. Он подумал, что это, пожалуй, достойно Жукова, как-то приказавшего стрелять в одесских бандитов. Жестокость командира всегда оправдана, она сжимает мозги всех тех, кто рассчитывает на вольницу, она убивает расслабленность, исцеляет малодушие. И все это она совершает заранее, задолго до того, как потребуются те или иные качества войскового подразделения. «Ох, молодец, этот генерал, хоть и сволочь редкая», – заключил для себя курсант Дидусь, потирая застывшие руки.

Несмотря на усилившийся ветер, ночной прыжок состоялся. Генерала никто больше не видел, но везде уважительным шепотом поговаривали, что все перемены – это его рук дело. Заехал на денек, завертел вихрь и исчез, оставив возвышаться над училищем свою всемогущую, похожую на взбитые сливки тень. И эта тень командующего сама по себе источала непредсказуемость, степень и высокой вероятности нового командирского каприза, появления какого-нибудь замысловатого волевого решения, не вяжущегося с обманчивой внешностью.

Прыжки организовали в два потока, не решившись в такой ветер бросать курсантов в рампу; могли быть фатальные схождения, и преподаватели воздушно-десантной подготовки проявили благоразумие. «Если трупы будут, кто станет отвечать?! Этот герой сразу в кусты и морду сделает кирпичом!» – услышал Игорь слова руководителя прыжков, которые тот неодобрительно говорил более молодому офицеру, инструктируя его по порядку действий на площадке приземления. Дикий вой сирены в самолете, обозначавший команду «Приготовиться!», лишь разбудил десантников, спящих в теплом брюхе самолета. Вместе с едва проницаемой пеленой кружащегося снега приближалась новая полночь, и Игорь удивлялся, как это у них выходило уже четвертые сутки спать всего по несколько минут всякий раз, когда это возможно, и оставаться в прекрасной форме, быть готовыми к перегрузкам в любой момент времени. «Мы уже, как дикие звери, спим в снегу, едим корешки, как легионеры Цезаря, и клыки у нас всегда наточены», – оптимистично резюмировал на аэродроме перед взлетом Антон Терехов, когда после проверки парашютов курсанты тут же падали в снег и мгновенно засыпали. Дидусь не без радостного удивления сделал для себя замечательное открытие: двадцать минут сна урывками для напряженного организма все равно, что обычному человеку проспать всю ночь.

Курсант отметил, что чувство опасности за эти дни основательно притупилось и почти исчезло чувство страха при прыжке. Он вспомнил, что впервые не испытывал эмоций от разрывающего голову воя и ярко-мигающего света желтой и зеленой ламп в самолете во время специальных сигналов «Приготовиться!» и «Пошел!». Убегая по клепаной дорожке к двери в небо, Игорь дивился тому, что его товарищи из следующего потока, которые будут прыгать после разворота самолета минут через тридцать, даже не проснулись на звуки и вспышки света. Игорь шагнул в темную неотвратимую бездну, улыбаясь сам себе от беспричинной радости и отдаваясь дикому, безудержному потоку. Убийственные порывы воздуха хлестали, терзали его лицо, и только тогда его вдруг посетила отчетливая мысль об инстинкте бессмертия, о котором часто толковали более опытные воины. Ему показалось, что он осознал, что это такое, уловил момент, когда понял это, и успел обрадоваться новому ощущению. Почудилось, что в один миг весь он, его личность распадается на мириады частичек, каждая из которых наполнена энергией, а затем все они внезапно собираются воедино и выстраивают новую мозаику, уже совсем другой личности, как бы титулованной, посвященной в некую тайну, прикоснувшуюся одновременно и к смерти, и к совершенству. Его ощущения были сродни ликованию.

Сначала его рвануло, как пробку из бутылки, и он мимолетом подумал: «А ведь скорость четыреста пятьдесят километров в час, в самом деле, не шутка», – а потом еще сугубо курсантская, практичная мысль молнией рванулась и улетела в небо: «А ведь хорошо, что шапку крепко завязал и ее не сорвало». Затем его дико закрутило в воздушном водовороте, перевернуло вверх ногами, потом обратно, как будто он был грушей на дереве, которую настойчиво стряхивал рачительный садовник. Игорь краем глаза увидел уплывающий в ночи Ил-76 с подсвеченными на крыльях лампочками. Мифическое воздушное животное, грациозная фантасмагория, бесподобно пригнанная к густому, запорошенному небу. Он не сопротивлялся, только сильнее поджимал под себя ноги, чтобы лямка, не дай бог, не попала между ног – тогда парашют может не открыться. Наконец короткий провал в какой-то временной пролом, в виртуальную щель заставил сознание встрепенуться – идет раскрытие купола. Уже в следующее мгновение он завис между небом и землей, и казалось, что тут нет ни ветра, ни холода, как в вакуумной полости. И лишь голоса невидимых товарищей возвещали о том, что это та же, продолжающаяся жизнь, только ее иная форма.

На площадке приземления, которой служило какое-то заснеженное поле под Рязанью, дул такой ветер, что погасить купол самому не представлялось возможным. Парашюты с мягкими замками, позволявшими отстегивать лямки, были пока только у офицеров и у нескольких сержантов. Эти люди и освободились из парашютного плена первыми и стали помогать остальным. Игорь даже не сопротивлялся, когда его несло, словно под парусом по снежному морю, – он, подобно римскому наезднику на квадриге, бешено летел по нескончаемой пустыне. Осознанная, бесстрашная игра с захмелевшей от снега природой вводила в состояние транса, хотелось неистово заорать от возбуждения, просто и незамысловато: «Э-ге-ге!» Присутствовал тут элемент какого-то адского, безудержного веселья, чисто русского раздолья с отважным «А, будь что будет!» Игорь только на первом курсе поражался: отчего приключения, если они сваливаются на голову, непременно являются пестрым букетом? Свое собственное объяснение появилось у него много лет спустя. Если случается что-то нерядовое, оно обязательно вызывает встряску мозгов у многих. А многие – это ведь люди, и некоторые из них шалеют от счастья, некоторые – от горя и стресса, наплыва новых эмоций, неважно. Вот и происходит вслед за одним сбоем программы цепная реакция других событий – комичных, трагичных, просто отклонений от нормы, они-то и заполняют прочно резервуары памяти. Поэтому, когда в два часа ночи выяснилось, что пропал курсант Островский из соседнего взвода, курсант Дидусь был невозмутим, как краснокожие герои Фенимора Купера. Отсутствие могло означать, что он, возможно, расшибся вследствие спуска на полураскрытом или запутавшемся парашюте, а может при неудачном приземлении. Любая версия являлась чрезвычайным происшествием. Ротный Лисицкий с непроницаемым лицом, напряженными желваками и деланым чувством юмора выглядел совершенно адекватным насыщенной ночи. Во всяком случае, ни один его жест не выдавал внутренних переживаний, а свойственное капитану подергивание жидких усов в уголках искривленного рта могло одинаково выражать досаду, скрытую радость, раздражение и еще очень многое. Он выстроил всех в одну, невероятно длинную шеренгу на дистанции видимости двух стоящих рядом и… дал старт новому трудовому подвигу. Изможденная, с оружием за спиной, с отчаянным матом и проклятиями всему миру, отплевываясь, кряхтя, барахтаясь в глубоком снегу, рота двинулась по полю. Непрекращающийся снег, изящный, бесконечно красивый в беззвездной ночи подразнивал воздушностью верхнего слоя и бесил предательской цепкостью слежавшегося нижнего; он отсвечивал в ночи неизвестно каким образом и в другой обстановке показался бы пленительно ласковым. Но не теперь, когда, изгибаясь под порывами ветра, курсанты проваливались по колено. «Интересно, если Островский погиб, его успело присыпать снегом?» – думал Игорь, продавливая борозду в снежном море, кажущемся бесконечным. Он удивился, что так легко думает о возможной смерти товарища. Как быстро зыбкая, сковывающая все члены усталость, продолжительные напряжение и голод, постоянный проникающий до костей холод, вообще, искусственное введение в состояние войны притупляют ответственность, сужают круг желаний! Мыслимо ли это, чтобы смерть конкретного, живущего рядом с тобой товарища вписывалась в простое, вместительное и бесчувственное понятие «потери»?! Какая-то часть его мозга, отмеченная такими важными зарубками общественной морали, как «совесть», «долг» и тому подобное, настойчиво твердила, что это неправильно, недостойно, малодушно. Но другая, порождающая гнусный, ошеломляюще откровенный голос, убеждала его в обратном. В том, что если это смерть, то она произошла по вине самого Островского, и если это ЧП, то почему ротный медлит сообщить руководителю прыжков, а отправил их на бездарное прочесывание поля? Так он думал, отгоняя мыслями приближение предела, когда тело перестанет слушаться импульсов мозга, но понимая, что через какое-то время это состояние окажется таким же неизбежным, как и наступление рассвета.