Эротические рассказы - Подростки - Stulchik

Директор поздравил всех с началом нового учебного года и сказал, по своей привычке запутанно и неоднозначно, как бы рассуждая сам с собой и понижая голос в конце каждого предложения: «У меня для вас две новости. Хорошие или плохие? Кто знает… Хорошие, полагаю. Говорят, все к лучшему меняется. Хотя… Ну, ладно, к делу. Итак, у меня для вас две новости. Новость первая. Вот Вера Ивановна — ваш новый учитель математики и новый классный руководитель. Прошу любить и жаловать.» Любить и жаловать? Это звучало для Ивана жестокой насмешкой, и он выкрикнул с места, вызвав злорадные ухмылки зубрил-отличниц: «А Ирина Васильна?» «Ирина Васильевна? — задумчиво переспросил директор, — Ну, что ж, Ирина Васильевна… Н-да… Она женщина…» «Что вы говорите?» — иронично удивился кто-то вполголоса, и весь класс прыснул. Директор не обратил на это внимания, но длинный нос Веры Ивановны дернулся в сторону шутника, и глубокие глазки злобно сверкнули. Директор продолжал: «Ирина Васильевна, конечно, опытный преподаватель. Все мы ее уважаем. И вы, я знаю, ее любите. Но… Есть тут несколько „но“, и вот — одно из них.» Директор ткнул пальцем в стоявшего рядом с ним Бетюка. «Бетюков. Вы его, я думаю, знаете. Он — наша вторая новость. Н-да… Не сказал бы, что хорошая. На второй год остался. Да, Бетюков остался на второй год, и будет теперь учиться с вами. Прошу любить и жаловать.» Эти слова показались жестокой насмешкой уже не одному Ивану — Бетюка все хорошо знали, и многие были жертвами его и его дружка Наума шакальего разбоя. Директор помолчал и, наконец-то, закончил: «Вы теперь семиклассники, взрослые и непослушные. Бетюков вот тоже… А Ирина Васильевна, как известно, женщина мягкая. И мы — педсовет и я — решили дать вам классного руководителя построже. Итак — приятной вам всем учебы.» Директор вышел. Вера Ивановна повернула свой длинный нос к Бетюкову и неожиданно мягким голосом, к удивлению всех назвав Бетюка по имени, сказала: «Садись, Витя, за свободный стол. Я думаю, наш директор не совсем прав, что ты — плохая новость. Я думаю, мы найдем общий язык и будем работать вместе. Правда?» «Конечно, какой базар,» — неожиданно серьезно, без тени усмешки, ответил ей Бетюк и сел за последний стол у стены. «Вот это деловой разговор, — похвалила Вера Иванна бетюковскую сговорчивость, — Молодец! Уверена, ты еще для других примером дисциплины будешь.» Дети со смущением наблюдали эту невиданную сцену. Они слишком хорошо знали, примером какой дисциплины мог быть Бетюк. Ведь речь не шла о веселых проказах для общего смеха — Бетюк издевался и унижал.

Вера Иванна чуть распрямилась, как бы для того, чтобы лучше обозреть класс. Ее отвратительный нос рыскал туда и сюда и, наконец, как успокоившийся компас, указал на маленького светловолосого Мишеньку Феофанова, которого все так и звали Мишенькой. Все любили умного, тихого, улыбчивого Мишеньку, но его иногда губило «горе от ума»: он был не по возрасту блестяще остроумен и время от времени, не в силах побороть дара, бывшего в нем, отпускал замечания вроде сегодняшнего. Ему прощали эти, не всегда вовсе невинные, шалости за ангельский нрав и примерную учебу. Вера Иванна в наступившей зловещей тишине приблизилась к Мишеньке, тревожно моргавшему голубыми, в обрамлении белесых ресниц, глазами. «Ты, — грубо проскрипела она, и ни мягкости, ни даже вежливости, не было в ее механическом голосе, — Ты. Фамилия?» Мишенька сжался — никто из учителей никогда не говорил с ним так — и пролепетал: «Феофанов.» «Феофанов, я хочу видеть твоих родителей послезавтра в 7 часов вечера в учительской,» — тем же жестким скрипом провещала Вера Иванна. «З-зачем?» — испуганным шепотом спросил Мишенька. «Зачем?! — острый нос угрожающе склонился к мишенькиному личику, — А затем, что если ученик выкрикивает при директоре школы всякую похабщину, значит, у него есть серьезные пробелы в воспитании.» Притихший класс не верил ушам своим и глазам. Такой чудовищной несправедливости в этих стенах они еще не видели. За несколько минут солнечный и добрый мир вдруг обезумел, встал с ног на голову и обернулся мрачным и жестоким. Мертвым холодом непобедимого цинизма, превосходящего и покрывающего жестокость и подлость бетюков и наумов, веяло от этой тщедушной мымры. «Дяволица,» — чуть слышно прошептал Иван. Вера Иванна мгновенно обернулась и нос-компас безошибочно указал на Ивана. «Что-о?» — высокомерно-зловеще проскрипела она. «Я не вам,» — тихо ответил Иван, внутренне содрогаясь, но мужественно выдержав ее злобный взгляд. «Дьяволица» несколько мгновений продолжала подозрительно смотреть на Ивана, потом повернулась и пошла к доске начинать урок математики.

С этого дня их дружный класс превратился в темное царство. Бетюк сразу собрал вокруг себя всех подлых и гнилых и, поощряемый Верой Иванной, установил мрачную диктатуру физической силы, подлости и недетской пошлости. Страх быстро сделал свое черное дело — класс распался, и каждый был сейчас сам по себе. Ненавидя всех, Вера Иванна питала к Бетюку и его дружку Науму, в классе которого она тоже преподавала, поистине дьявольскую приязнь — подсказывала им во время контрольных, защищала перед директором, объясняя, что у этих детей особенно трудное детство и следует относиться к ним с особенной заботой. Бетюка она даже спасла от колонии, устроив в милиции скандал и взяв его на поруки. В результате этой «особенной заботы» Бетюк и Наум совсем обнаглели, а Вера Иванна с маниакальным упоением наблюдала, как они изголяются над бедными учениками, цинично заявляя на педсовете, что таким образом они укрепляют дисциплину в школе.

Иван питал к Бетюку священную ненависть, но до поры до времени судьба их не сталкивала. До тех пор, пока Бетюк не обратил гнусное свое внимание на Ирину Васильну. Когда первый раз в том, седьмом, школьном году Ирина Васильна вошла в их класс, гордо подняв красивую голову и большую грудь, в нарядном своем бордовом платье, и, глядя на Ивана большими карими глазами, сказала классу негромким глубоким голосом: «Здравствуйте, дети», сладкое томление ваниной души было грубо прервано и, вообще, вся святость момента была опаскужена хриплым бетюковским шепотом, донесшимся до Ивана с последнего стола: «Е-о-о, вот это телка!» Иван вздрогнул от гнева и отвращения, будто по лицу его провели грязной мокрой тряпкой. Бетюк в свои неполные шестнадцать лет считал себя опытным бабником, хотя, как мог понимать Иван, сексуальный опыт его ограничивался коллективными соитиями с Танькой Егоровой из восьмого класса. Танька, второгодница, крупная, развитая, но какая-то сутулая и совершенно дебильная девица лет семнадцати с вечно слюнявым ртом, жила в одном с Бетюком дворе. Двор этот был рассадником районной шпаны и часто служил притоном для более серьезных «товарищей», «откинувшихся» с зоны и спешивших вкусить запретных плодов свободы. Действовал притон в квартире танькиных родителей-алкашей, взимавших с гостей легкую дань совместно распиваемой водкой. Слюнявая Таня тоже входила в «пакет услуг». Вдохновленные их примером, Бетюк с малолетками-«шестерками» пригласили Таньку на чердак, угостили «осенним садом» и сделали предложение. Танька не отказалась, но поставила условие: по трешке с носа, и если кто не попадает с трех раз — выбывает. Ваня услышал эту романтическую историю случайно, сидя незамеченным в уборной, куда Бетюк с Наумом зашли покурить, и Бетюк с небрежной удалью своим хриплым блатующим голосом, растягивая гласные, посвящал корешка в интимные подробности, хвастливо закончив: «Ну, я-то, само собой, с первого раза въехал.» Ивана услышанное поразило. Всякий раз, когда он видел теперь слюнявую Таньку, он, помимо воли, представлял ее себе лежащей на спине в позе готовой для духовки курицы, с закрытыми глазами и неизменно слюнявым ртом, а вокруг нее — толпу алчущих сопляков со спущенными штанами. Он отворачивался, борясь с приступом тошноты. Однажды Иван услышал, как Бетюк, набивая себе цену перед слушавшими его, распустив слюни, «шестерками» и, видимо пребывая в бреду своих сексуальных фантазий, заносчиво сказал: «Да хер ли, Танька… Танька — блядь. Это я так, для пацанов. Я и настоящую телку могу снять.» «Как это настоящую?» — спросило его сразу несколько голосов. «Ну, путевую… Которая не за деньги долбится, а для кайфа. Как Ирина-училка, к примеру.» Все притихли, пораженные столь неожиданным взглядом на учительницу литературы, и кто-то протянул смущенно-недоверчиво: «Ла-адно… Че, Ирина Васильна, она эта, что ль?..» «Е-о! Ну, ты сказал! А то нет! — авторитетно усмехнулся Бетюк, — Баба в соку, одинокая. Всасываешь маленько?» «Ну, и ты с ней, что ль… Ну, эта… Она те даст, что ль?» — ошеломленный услышанным, не унимался любопытный. Но Бетюк только загадочно усмехнулся и вместо ответа дал спрашивавшему легкую затрещину. Обида, ревность и ненависть к Бетюку, поднявшему грязную свою лапу на светлое ванино чувство, снедали Ивана. К ужасу своему он увидел, что хвастливый треп Бетюка был не вовсе пустой болтовней — Бетюк принял меры: не отличавшийся доселе аккуратностью и чистотой, он вдруг заявился в школу модно постриженным, одетым в джинсы, бывшие тогда, в конце шестидесятых, редкой роскошью в закрытой Самаре, и в пиджаке — как заправский стиляга с карикатуры, высмеивавшей «их нравы». Его мать заведовала буфетом в штабе Приволжского военного округа, обожала свое нерадивое, но гуляющее на свободе, в отличие от старшего, дитя, ничего для него не жалела, а проблемы «достать» у нее не было. Кстати, по слухам, известная доля добываемого в округе добра перепадала и «мымре». И вот на глазах у всех Бетюк превратился из небрежно одетого и не всегда чистого разгильдяя в вылощенного модника-стилягу, смутив этим даже «мымру» и Наума. Но «мымра» обратила эту метаморфозу ему на пользу, представляя теперь Бетюка, как пример внешнего вида. Бетюк неожиданно «подналег» на литературу и русский, в которых был ни бум-бум. Он вызубривал домашние задания и на уроках Ирины Васильны с заискивающей улыбкой тянул руку, просясь к доске. Ирина Васильна отнеслась к его неожиданному рвению со сдержанной благожелательностью. Но Бетюк, выходя к доске, нес невпопад такую чушь и демонстрировал такое тупое неприятие родного языка и родной литературы, что снисходительность вскоре сменилась прежней неприязнью. К тому же, Бетюк пожирал ее пышные прелести столь откровенным взглядом, что, будучи женщиной взрослой и чувствительной, Ирина Васильна быстро поняла причину метаморфозы и повела себя с Бетюком жестко и неприязненно. Провал был налицо. Подлая бетюковская душа этого не вынесла и возжаждала мести. Первым делом Бетюк пожаловался «мымре». «Мымра» в учительской сделала попытку отчитать Ирину Васильну в присутствии директора. «Вы переносите личные свои симпатии и антипатии на учебный процесс. Есть, как известно, ученики из неблагополучных семей, которым следует уделять особое внимание и стараться идти им навстречу, — скрипела „дьяволица“ ткнув свой нос прямо в лицо Ирине Васильне, так что та отстранилась, — Вот, например, Бетюков. Мальчик из кожи вон лезет, чтобы улучшить оценки по русскому и литературе, а вы не обращаете на него никакого внимания. Более того — отталкиваете его. И потакаете всяким благополучным баловням вроде Фофанова и этого Ивана, вашего любимчика, которые получают незаслуженные „пятерки“. „Ваш „мальчик“, — язвительно парировала Ирина Васильна, — Как был полным профаном в русском и литературе, так и остался. А из кожи он лезет по другому совсем поводу. Он… Он, будет вам известно, посмел сделать мне предложение стать, ни много ни мало, его любовницей.“ „Мымра“ оторопела. Трудно сказать, какие чувства бушевали в темной ее душе. Наверняка, ревность была не последним из них. „А вы… А вы… Одевайся скромнее! Ты в школе, а не на панели!“ — хриплым злобным шепотом выдохнула она. „Что?… Что она несет?!“ — плаксиво-возмущенно закричала, обращаясь к директору, Ирина Васильна. Директор сидел молча, не поднимая глаз, делая вид, что поглощен составлением учебного расписания. Он оказался между двух огней: с одной стороны, он боялся потерять расположение Ирины Васильны. Ведь в кои веки раз завелась в подчиненном ему коллективе женщина, что надо, такая, какую всю свою непростую и скушную жизнь он желал. И именно сегодня, когда старая его жена уехала к родственникам в район, собрался он осуществить давно лелеемое — пригласить Ирину Васильну в ресторанчик на специально заначенные для этого денежки, а после — пробраться в ее уютную квартирку и… Э-эх, где наша не пропадала! Но и с Верой Иванной боялся он портить отношения — „мымрин“ брат заседал в районо. Но чувствуя, что вмешательство его необходимо, он все же промычал, не поднимая глаз: „Ну-ну, голубушки, успокойтесь.“ „Успокойтесь“? Вы говорите, „успокойтесь“? — взвыла „мымра“ — Успокоиться, когда унижают и без того униженных. Успокоиться, когда школу превращают в веселый дом?!» «Заткнись, ведьма, — защищалась Ирина Васильна, — Заткнись, старый демагог! Ты со своей теорией неблагополучных, потакаешь всякой швали. Ты школу в гадюшник превратила!» Ирина Васильна гневно обратилась к директору: «Неужели вы этого не видите? Неужели вы не понимаете, что это катастрофой кончится? Да они зарежут или изнасилуют кого-нибудь под крылышком этой старой ведьмы!» Перепуганный директор продолжал сидеть, как и сидел. «Какой вы… Какой вы бесцветный человек. Вам с бревнами работать, а не с людьми. С детьми, тем более. Уйду я отсюда. И делайте, что хотите,» — с горечью проговорила Ирина Васильна и вышла вон. «Скатертью дорога, — удовлетворенная победой, злорадно прошипела „мымра“ ей вслед, — Только не думай, голубушка, что на этом все закончилось» «Н-да, вот-те, бабушка, и Юрьев день, — с унылой досадой, бессмысленно уставясь в разлинованные листы, рассуждал сам с собой директор, — Вот и в ресторанчик сходили, и квартирку посетили… Опять к этой музыкантше переться? У нее уж и грудь висит и вообще…» Он представил себе пышное упругое тело Ирины Васильны и, задохнувшись невозможным желанием этого тела, сказал со злобой «мымре»: «Ну, что вы тут, Вера Иванна, ей-Богу, развели!» «Как это „развели“? — опешила та, — Вы что-то забываетесь. Простите, не по должности себя ведете.» И она тоже покинула учительскую. «А-а, в жопу вас всех!» — думая, что остался один, с чувством вслух выругался директор. В это время с легким шорохом из учительской выпорхнула пионервожатая Леночка, которую в пылу скандала никто не заметил. Директор пожал плечами, проводил несытым взглядом вильнувшую в дверном проходе ее круглую девичью попку и прибавил задумчиво: «Н-да-с, в жопу…»