Проклятие лорда Фаула - Стивен Дональдсон

Спустя мгновение усталость великана взяла верх над его юмором.

Глаза его затуманились, из приоткрытого рта вырвался усталый вздох. Он повис на руле, словно смех лишил его жизненных сил.

— А теперь, мой друг, — произнес он, — мое мужество почти иссякло. Мне нужен твой рассказ.

— Рассказ? — сказал Кавинант. — Я не знаю, о чем рассказывать. Я похоронил все в своей памяти.

А свой роман он сжег — и новый, и первый, свой бестселлер. В них было столько самодовольства, столько абсолютной слепоты к угрозам проказы, которая таилась в засаде и могла неожиданно появиться в любом физическом или моральном существовании, — и столько неведения относительно собственной слепоты. Они были падалью — как он сам; как и он сам, годились только в пламя. Что мог он рассказать теперь?

Но ему необходимо было двигаться, действовать, выжить. Безусловно, он знал, что ранее стал жертвой сновидений. Разве не узнал он этого в лепрозории, в гниении и рвоте? Да, да! Выжить! И, тем не менее, этот сон ждал от него силы, ждал, чтобы он положил конец убийствам, — видения вспыхивали в нем, словно осколки зеркала, в котором отражался потусторонний мир. Джоан, полицейская машина, глаза Друла цвета лавы. Голова закружилась, словно он падал.

Чтобы скрыть свою внезапную скорбь, он отодвинулся от Морестранственника, перешел на нос и встал лицом к северу.

— Рассказ? — сказал он глухо. В действительности он все-таки знал одну историю во всей ее мрачности и пестроте красок. Он быстро перебрал их набор, пока не нашел одну, соответствующую другим дополнительным обстоятельствам, о которых необходимо было поведать.

— Я расскажу тебе один рассказ. Правдивый рассказ.

Ухватившись за край борта, он попытался справиться со своим головокружением.

— Это рассказ о шоке культуры. Знаешь ли ты, что такое «шок культуры»? — Морестранственник ничего не ответил. — Впрочем, это неважно. Я расскажу тебе об этом. Шок культуры — это то, что происходит, когда человека высылают из его собственного мира и помещают в такое место, где предположения, точнее… э… стандарты личности… настолько отличаются от прежних, так что он совершенно не в состоянии их понять. Он устроен иначе. Если он… податлив и мягок… Он может притвориться кем-то другим, пока не попадет обратно в свой собственный мир. Или он может просто отступиться и позволить делать с собой все что угодно — так или иначе. Иного пути нет.

Я приведу тебе пример. Пока я был в лепрозории, доктора говорили о человеке, прокаженном подобно мне. Отверженном. Он представлял классический случай. Он приехал из другой страны, где проказа гораздо более распространена, — он, должно быть, подхватил ее бациллой еще будучи ребенком, а по прошествии многих лет, когда у него уже была жена и трое детей, он внезапно почувствовал омертвление ступней ног, а затем начал слепнуть.

Ну так вот, если бы он остался в той стране, где родился, он был бы…

Там ведь болезнь более распространена… Там это было бы замечено уже на ранней стадии. И как только это было бы замечено, он и его жена и дети, и все, что ему принадлежало — его дом и его скот, его близкие родственники — все они были бы объявлены «нечистыми». Его имущество, дом и скот были бы сожжены дотла. А он, его жена, дети и близкие родственники были бы сосланы в отдаленное поселение, где стали бы жить в жалкой нищете вместе с другими людьми, страдающими той же болезнью. Он провел бы остаток своей жизни там безо всякого лечения, безо всякой надежды — в то время, как отвратительное уродство обезображивало бы его руки, ноги и лицо — до тех пор, пока он, его жена, дети и близкие родственники не умерли бы все от гангрены.

Как ты считаешь — жестоко это? А теперь послушай, что произошло с этим человеком на самом деле. Как только он понял, что у него за болезнь, он сразу отправился к своему врачу. Врач отправил его в лепрозорий — одного, без семьи — и там распространение болезни было приостановлено. Его лечили, давали лекарства и обучали — в общем, восстанавливали. Затем его послали домой, чтобы он мог жить «нормальной» жизнью вместе с женой и детьми. Как чудесно. И была всего лишь одна проблема. И он не мог вынести этого. Начать хотя бы с того, что ему начали докучать соседи. О, сначала они не знали, что он болен, — они понятия не имели, что такое проказа, и не знали ее признаков, — но местная газета напечатала статью о нем, так что все в городе теперь знали, что он — прокаженный. Они стали избегать его, ненавидели, потому что не знали, как с ним теперь быть. Затем у него начались трудности с самолечением. В стране, где он родился, не выпускалось нужных лекарств и не практиковалась лепротерапия, и потому он в глубине души верил в действенность этих средств, в то, что после того, как его болезнь была приостановлена, он был вылечен, прощен, избавлен от состояния, худшего, чем состояние медленной смерти. Но увы! Как только он перестал заботиться о себе, онемение вновь начало распространяться. Затем наступило резкое ухудшение. Внезапно он обнаруживает, что за его спиной — пока он утратил бдительность и не был настороже — его семья отстранилась от него. Они отнюдь не хотели делить с ним его беду — куда там. Они хотели избавиться от него, вернуться к той жизни, которой жили прежде.

Поэтому они решили вновь упрятать его в лепрозорий. Но после того, как его посадили в самолет — кстати говоря, самолетов в его родной стране тоже не было, — он заперся в туалетной комнате с таким чувством, словно его лишили наследства и не объяснили причин, и вскрыл вены на запястьях. Кавинант с широко раскрытыми глазами словно бы со стороны слушал самого себя. Он бы с радостью заплакал над судьбой человека, о котором рассказывал, если бы это можно было сделать, не жертвуя собственной защитой. Но он не мог заплакать. Вместо этого он тяжело сглотнул и вновь отдался во власть движущей его инерции.

— Я расскажу тебе еще кое-что о шоке культуры. В любом мире есть свои особенные способы покончить с жизнью самоубийством, и гораздо легче убить себя каким-нибудь непривычным методом. Я так и не смог вскрыть себе вены. Я слишком много читал об этом — и слишком много об этом говорил. Эти «слишком» просто отпечатались во мне. Я бы не мог сделать это как следует. Но я мог бы отправиться в тот мир, куда ушел этот человек, выпив, например, чаю с беладонной и не испытывая при этом тошноты. Потому что я недостаточно хорошо знаю об этом. В этом есть что-то смутное, что-то неясное — поэтому не совсем фатальное.

Итак, этот бедный человек в туалете сидел более часа, глядя, как кровь стекает в раковину. Он не пытался призвать кого-то на помощь, пока внезапно не осознал, что собирается умереть, хотя он и так уже мертв, как если бы накануне выпил чая с белладонной. Тогда он попытался открыть дверь, но был уже слишком слаб. И он не знал, какую кнопку нажать, чтобы вызвать помощь. В конце концов его нашли в гротескной позе с ободранными пальцами, словно он… Словно он пытался проползти под дверь. Он… Кавинант не мог продолжать. Скорбь сдавила ему горло, и некоторое время он сидел молча, глядя, как вода с каким-то жалобным звуком струится мимо. Он чувствовал себя больным и слишком отчаявшимся, чтобы выжить; он не мог поддаться этому соблазну. Затем до его сознания дошел голос Морестранственника. Великан мягко спросил: