Воспоминания - Сергей Сазонов

Того же 28 июля я получил от нашего генерального консула в Фиуме телеграмму, в которой он извещал меня об объявлении осадного положения в Словении, Хорватии и в Фиуме и о созыве резервистов всех разрядов.

В Петрограде, где убеждение неизбежности вооруженного столкновения с Австро-Венгрией вследствие объявления ею войны Сербии в то самое время, когда императорское правительство прилагало все усилия, чтобы путем мирных переговоров и дружелюбного посредничества держав предотвратить войну, проникало все глубже в сознание правительства и общественного мнения всей России, пришли той порой к заключению о необходимости принятия соответственных мер предосторожности, чтобы избегнуть опасности быть застигнутыми врасплох австрийскими приготовлениями. Совет министров, под председательством Государя, постановил приступить к немедленной мобилизации четырех военных округов, в общей сложности 13 армейских корпусов, предназначенных действовать против Австро-Венгрии, и утром 29 июля указ об их мобилизации был обнародован в обычном порядке.

Накануне издания этого указа я телеграфировал в Берлин, поручая Броневскому сообщить германскому правительству о принятых нами вследствие объявления войны Австро-Венгрией военных мерах, из которых «ни одна не была направлена против Германии». Подобное сообщение было сделано мной устно германскому послу, который заявил мне, от имени канцлера, что его правительство не переставало влиять умеряющим образом в Вене и намеревается продолжать это воздействие даже и после объявления войны. Поблагодарив графа Пурталеса за это сообщение, я сказал ему, что указом о мобилизации наших четырех южных округов не предрешались наступательные меры против Австро-Венгрии, а что наша мобилизация объяснялась мобилизацией большей части австро-венгерской армии. При этом я выразил послу мнение, что для использования всех средств к мирному разрешению кризиса было бы целесообразно прибегнуть к посредничеству четырех незаинтересованных держав и, параллельно с этим, – к непосредственным переговорам между Россией и Австро-Венгрией. Я прибавил, что после уступчивости, обнаруженной Сербией, не трудно было бы найти почву для компромисса, при условии, конечно, некоторой доброй воли со стороны Австрии и содействия в этом смысле всех остальных держав. Во время этого разговора с германским послом я не знал ещё, что Берхтольд уже ответил решительным отказом на продолжение прямых переговоров с Петроградом. Не знал я также, что Германия ответит отказом, по формальным причинам, на предложение о посредничестве четырех держав. Как я, так и министры иностранных дел Англии и Франции не переставали получать, даже и после этого отказа, уверения от германского правительства в том, что оно не переставало употреблять своё влияние в Вене в смысле миролюбия. В чём выражались эти старания мы, конечно, не знали. С тех пор, благодаря обнародованию германских секретных документов, нам стало известно, что крайне примирительный ответ Сербии на австрийский ультиматум вызвал в императоре Вильгельме, как кажется, вполне искреннее желание образумить венский кабинет и убедить его удовольствоваться достигнутым им дипломатическим успехом. По крайней мере, в письме своём к г-ну фон Яго Вильгельм II, не обинуясь, говорит, что «с капитуляцией Сербии отпадает всякое основание к войне». Но ввиду своего недоверия к искренности сербов он предлагает Австрии «заручиться залогом в виде захвата Белграда» или иного временного занятия какой-нибудь части сербской территории, «подобно тому, как мы (Германия) оставили войска во Франции до выплаты миллиардов». На таких основаниях, писал император, он был бы готов предложить Австрии своё мирное посредничество.

Было ли это настроение глубоко и прочно, я не знаю. Можно в этом усомниться. У людей впечатлительных и поверхностных, как Вильгельм II, настроения нередко переживают тот момент, под влиянием которого они зарождаются. По крайней мере мы больше ничего не слыхали о каких-либо серьезных попытках кайзера употребить своё личное влияние в Австрии на пользу мира. Те старания, о которых он упоминал в своих телеграммах к Государю, были лишены всякого значения, и на них надо смотреть просто как на риторический прием. Иначе он, вероятно, не называл бы «бессмыслицей» [XXVII] мысль, выражавшуюся Государем о передаче австро-сербского спора в Гаагский международный суд.

Во всяком случае, эти мимолетные вспышки добрых чувств не нашли поддержки у руководителей германской внешней политики. Таким образом, главной заботой Бетмана-Гольвега в критические июльские дни являлось, как это видно из его переписки с Чиршким, не сохранение мира, а скорее представление событий в таком виде, чтобы Германия казалась вынужденной к войне. После необыкновенной поспешности, с которой подготовлялось в Вене нападение на Сербию, после того, что разрыв дипломатических сношений произошел ровно через сорок восемь часов по передаче ультиматума, что затем через три дня последовало объявление войны, а вслед за ним, ещё через сутки, – и бомбардирование Белграда, с видимой целью отрезать себе все пути отступления, можно было предположить, что военные приготовления Дунайской монархии были вполне закончены и что она не могла дождаться минуты вторгнуться во вражеские пределы. Между тем в Берлине неожиданно узнали, что Австро-Венгрия может начать активные действия только через две недели, т. е. не ранее 12 августа. Такое непредвиденное запоздание поставило, как мы узнаем из письма канцлера Бетмана-Гольвега от 28 июля к германскому послу в Вене, Германию в крайне затруднительное положение, в котором было бы нетрудно найти элемент комизма, если бы общее положение не было бы так глубоко трагично. Канцлер горько жалуется Чиршкому на это промедление, говоря, что германское правительство рискует сделаться в этот долгий промежуток времени со стороны других держав предметом настойчивых предложений посредничества или международной конференции. В случае же, если бы Германия продолжала соблюдать своё отрицательное отношение к подобным предложениям, тяжкий упрёк в возбуждении мировой войны пал бы на неё даже со стороны её собственного общественного мнения. В таких условиях нельзя было вести победоносную войну на трёх фронтах. «Поэтому, – прибавляет канцлер, – надо – и это является для нас повелительным долгом, – чтобы ответственность за участие в борьбе государств, не заинтересованных непосредственно в споре, пала, во всяком случае (unter alien Umstflnden), на Россию».

В конце письма канцлер поручает послу настоять на том, чтобы Берхтольд повторял русскому правительству уверения в нежелании Австро-Венгрии посягнуть на сербскую территорию, не создавая вместе с тем впечатления, что Германия имела желание остановить Австро-Венгрию. Все дело должно было свестись к тому, чтобы найти способ осуществить цель венской политики подрезать жизненный нерв велико-сербской пропаганды без того, чтобы разразилась война, и в случае, если бы она оказалась неизбежной, изыскать для её ведения возможно благоприятные условия [XXVIII].